Кануны - Василий Белов

Когда же он видел ее еще? Революции, голод и кровь гражданской войны заслонили не только ее, но и все остальное. Понятия смещались и путались. Любовь казалась ему тогда чем-то неуместным и мелким. Отец умер в Питере, а мать доживала свой век в разоренном именьице. Прозоров воевал на Северном фронте, служил одно время в Шестой армии в штабе красного генерала Самойло. Штаб размещался тогда в Вологде, и Прозоров был техническим советником в одном из отделов.

«Ай, боже мой…» — он со стыдом вспомнил и ту нелепую грубую связь, связь с глупой и жадной женщиной, имя которой теперь ему даже мысленно не хочется произносить. Почему же ему все время вспоминалась Соня Нееловская?

Как-то, это было в феврале семнадцатого, в Петербурге он видел, как городовой увещевал господ студентов, предлагая им разойтись. Из толпы, словно молодой петушок, разжигая смелость, выскочил гимназист и дернул за погон верзилу-городового. Толпа тотчас с криком и смехом сомкнулась вокруг. Городового мигом разоружили. Отняли у него тупую, смазанную техническим жиром шашку. Тогда Прозоров впервые ощутил какое-то странное чувство неестественности, душевной неловкости. И оно, это чувство, не покидало его все эти годы.

Да, да… Странная жизнь, нелепая и святая страна. Куда ступает она и что делать ему, Владимиру Прозорову, в этом мире? Как жить?

Владимир Сергеевич не заметил, как вышел на горку. На сухом месте под большою сосной разместилась на отдых пестрая шибановская артель. Женские голоса забивали говор немногочисленных мужиков. Прозоров остановился, заслоненный кустами. Бабы, одетые кто во что, девки, даже как будто принаряженные, пристроившись на траве и пеньках, визжали и хохотали. Горело два костра с подвешенными на жердях полуведерными чайниками. Прозоров узнал мужиков: одетый в холщовый балахон шибановский поп отец Николай, дедко Савватей Климов и тощий Акиндин Судейкин учили курить совсем молодого Сельку — брата Игнатия Сопронова. Остальные подростки с почтительным ужасом наблюдали за своим отчаянным одногодком.

— Селька, ты бы сходил нарвал смородины, — сказал Судейкин. — Чем курить-то. Дело нехитрое, выучишься.

— А я чаю не пью, — отозвался Селька, мусоля цигарку. — Кто пьет, тот и идет.

— А ну-ко вот не сходи! — зашумели бабы. — Не сходи-ко, сейчас все выглядим!

Селька показал бабам фигу.

— Не выглядишь!

— Ох, сотона, бес! Девки, держите Сельку, сейчас выглядим!

Тоня — бойкая черноглазая девушка, по прозвищу Пигалица, — спрыгнула с места, подскочила к Сельке и схватила его за штанину. Селька вырвался и бросился наутек. Девки и бабы с криком погнались за ним. Но Селька, как заяц, сигал через пни и кусты.

— Нет, не догонить! — убежденно сказал Акиндин Судейкин. — Да что Селька, у него и глядеть-то, наверное, нечего. А вот у Николая Ивановича бы…

Отец Николай, отдыхавший на куче веток, открыл один глаз.

— Кто говорит? Ты, Акиндин?

— Я.

— Надо бы тебе язык выдернуть.

— Пошто, батюшка?

— Долог.

И тут послышались веселые возгласы баб.

— А что, Николай Иванович! Матушке не сказали бы.

— Ей-богу!

— Ведь не убудет, ежели поглядим!

Отец Николай встал и поплевал на руки.

— Ну-ко давай, попробуйте.

Но бабы и девки не осмелились подходить к попу.

— Это вам не Селька, связываться-то, — удовлетворенно заметил Акиндин Судейкин. — Сколько, к примеру, в тебе пудов, батюшка?

— Сколько есть, все мои, — сказал отец Николай. — Я бы и твоего Ундера, жеребца-то, на коленки поставил, не то что…

Начался спор, поставил бы или нет. Тонька-пигалица подобрала подол своего продольного сарафана.

— Селя, Селя, иди посиди!

Селька соблюдал расстояние.

— Ишь, напугали парня, — сказал старик Савватей. — Селька, а ты взял бы да добровольно и показал. Без всякой мятки.

— Сам показывай!

— Я-то што, я могу.

— Ой, не хвастай! — закричали бабы. — Ой, Савватей, сиди!

— Слабо! Знамо, слабо!

— Слабо. Мне ничего не слабо. — Савватей вспрыгнул на кривые, обутые в опорки ноги. (Он незаметно сунул руку за гашник своих синих холщовых штанов, уляпанных на коленях еловою серой.)

— Слабо, слабо! — издалека подзадоривал Селька.

Савватей Климов — этот шибановский шутник и всегдашний враль, высунул из ширинки палец, поводил из стороны в сторону и согнул. Все бабы захохотали, а Тонька завизжала и отвернулась, закрываясь платком.

— Ну, этих-то и у меня много, — сказала Палашка Евграфова. (Прозоров знал эту девку, это за ней бегал председатель ВИКа Микулин.) Она первая опамятовалась от смеха.

— Ой, леший, леший, сотона! Сивой!

— А пошто криво-то? — спросил кто-то из баб.

— Рематиз, — строго сказал Савватей и сел на пенек. — Поживи-ко с мое-то.

Прозоров прислонился к березе, на минуту закрыл глаза. Он чуть не опрокинул котелок, приставленный к корневищу. Береза была слегка подрублена. В разрубе торчала веточка, по ней светлой, прерывающейся на капель струйкой стекал в котелок березовый сок.

Прозоров округлил жесткие скулы осторожно отстранился от дерева. Он только хотел ступить на полянку, как вдруг совсем близко кто-то тихонько ойкнул. Он оглянулся: в трех-четырех шагах замерла девичья фигура. Тонька пришла за соком. В больших темных глазах спуталось все: изумление, испуг, кокетливое озорство, восхищение и вызов. Прозоров шагнул из кустов.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, здравствуйте, пожалуйста.

— О, Владимир Сергеевич, ну говори, кого же убил-то? — обрадовался отец Николай.

— Да вот… ноги одни. Да еще время.

Женщины притихли, разглядывая Прозорова. Он за руку поздоровался с пожилыми мужчинами.

— Рыбка да рябки, потерять деньки.

— Знамо, так. Как же.

— Вот не повезло вам, Владимир Сергеевич, — сказал отец Николай. — Мы ведь только что пообедали.

— Спасибо, я не проголодался. — Прозоров сел на валежину, достал кожаный портсигар, угостил протоиерея папиросой. Не желая отставать, Савватей вынул из пиджака свою деревянную, с медным колечком табакерку. Он угостил табачком сидевшую рядом бобылку Таню, та понюхала. Долго прилаживалась, но чихнуть не смогла, а Савватей безнадежно махнул рукой, пустое, мол, дело. Прозоров прикурил от костра. Тонька принесла охапку только что распустившихся веток смородины и затолкала их в чайники. Акиндин Судейкин перерубил сухостоину и подкинул в огонь. Чайники закипели.

— Что же? — оглянулся Прозоров. — Без меня у вас вроде бы веселей было.

— Да нет, какое особо веселье, — заметил Акиндин Судейкин. — Вот вы, Владимир Сергеевич, человек грамотный. Скажи-ко, а нас-то в колхоз будут заганивать?

— Тебя, Судейкин, первого загребут! — сказал отец Николай. — С Ундером-то…

— Вон в Тигине, говорят, учредили.

— В Тигине, — перебил Савватей Климов. — В Тигине верно, да ничего у них не выйдет с коммуной.

— Почему, Савватей Иванович?

— А потому, что там одне шалуны живут.

— Ну, не ври, — сказал отец Николай. — Я в Тигине бывал, знаю. Там мужики работники, не чета тебе.

— А что я, что я? — обиделся Климов. — Я по миру век не бывал! И не пойду.

— А много ли нищих с Тигины?

— Оно так, с других мест больше.

Помолчали.

— А что, Владимир Сергеевич, — опять заговорил Акиндин Судейкин, — правда, что и земельным обществам хана? Я чуял недавно.

— Почему же?

— Да потому. Вон Дугина, наставница-то, все за коллектив агитирует. Ты нам скажи, скажи. Ты знаешь и газеты тоже выписываешь.

Прозоров действительно знал. На днях в «Крестьянской газете» сообщалось о еще весеннем постановлении ВЦИК и СНК РСФСР. В этом постановлении говорилось, что крестьянские земельные общества, независимо от сельских сходов и переделов, отныне не имеют права распоряжаться землей и ее выделом для вновь создаваемых коллективов.

— Так правда или нет? — не отступал Судейкин.

— Пожалуй, правда, — неохотно отозвался Прозоров.

Еще прошлой осенью, в ноябре, пошли слухи об отмене этого земельного закона. Но слухи слухами, а постановления постановлениями. Нынче весной в Вологде Прозоров узнал о пленуме особой коллегии Высшего контроля по земельным спорам при Президиуме ВЦИК. Этот пленум принял определение, разрешающее изымать землю из частного пользования. Наконец, еще в начале этого года была директива Наркомзема, обязывающая местные органы изымать излишки земли. Прозоров знал все это. Но что он мог ответить Акиндину Судейкину?

Тот ждал и глядел на Прозорова, держа на отлете щепотку с Климовским нюхательным табаком.

— Не знаю, брат Акиндин… — сказал Прозоров, с каким-то особым старанием затаптывая окурок. — Не знаю…

Чай, вернее, смородиновый навар, пила уже не вся артель и без прибауток.