Дни затмения - Пётр Александрович Половцов

концов посылают радио без него. Седьмой час утра. Идем в комнаты Керенского пить чай с черным хлебом. Не могу удержаться, чтобы не сказать громко Пальчинскому: «И подумать, что я был в Ставке в четверг, и если бы я там застрял еще на два дня, то, может быть, сейчас я бы шел вместе с туземцами выпускать вам кишки». Около 7 часов Туманов отвозит меня домой. Вероятно, после моего скептического отношения ко всему происходящему теперь уже меня оставят в покое.

Проходит два тревожных дня. Шансы на успех у Корнилова большие. Не говоря уже о георгиевцах и юнкерах, но даже преображенцы и семеновцы настроены противоправительственно. Надежды контрреволюционеров сильны, особенно когда вдруг раздается артиллерийская стрельба, но потом оказывается, палят из крепости по случаю наводнения. Потом узнаем про провал всей комбинации. Уж больно плохо она была организована. Между Крымовым и Багратионом не было никакой связи, а Багратион с Гатовским, по обыкновению, сидели в Дно, когда Гагарин воевал впереди Вырицы и чуть не был арестован осетинами. Зачем в такую операцию брать малознакомые войска?! Князь Магалов[205] с татарами несся впереди, но принужден был остановиться, получив на то несколько категорических приказаний.

Туманов мне рассказывает о том, как Алексеев отказался от верховного командования и как Керенский соизволил взять на себя эту должность. Жалеем Крымова. Про его самоубийство ходят легенды: говорят, будто его прикончили, что вполне возможно[206].

Багратион приехал с депутацией к Керенскому извиняться и уверять, что он знать не знал и ведать не ведал, что Корнилов хотел свергнуть правительство. Керенский сильно возмутился, ибо разговоры Багратиона по телеграфу со Ставкой известны и отрекаться ему от Корнилова бесполезно. Встречаю Султан-Крым-Гирея, приехавшего с полковыми туземными депутациями. Он говорит, что Багратиона в Петрограде несколько раз арестовывали и таскали в Совет. Иду к Туманову и прошу распорядиться, чтобы старика не обижали. Какие бы его прегрешения ни были, самоуправству Совета нужно положить предел. При мне Туманов ругает их по телефону. Обещаются таких вещей больше не делать.

Между тем Пальчинский назначен Петроградским военным губернатором. Он, по требованию Керенского, оделся в куртку хаки и засел в штабе округа. Его приемы наведения порядка возбудили сильное негодование в левых кругах, и большевистская пресса его травит вовсю. Как-то вечером захожу к нему. На лестнице штаба вижу сборище туземцев, спрашиваю, в чем дело. Говорят, это депутация туземных полков, прибывшая с Багратионом. Вижу чиновника Данилова, знаменитого нашего демократа, спрашиваю его, кто приехал от татар, и узнаю, что депутации присланы от всех полков, кроме татарского, отказавшегося послать делегатов на том основании, что, мол, извиняться нам нечего, ибо мы только исполняли приказание начальников и, кроме того, прекрасно знали, на что шли. Такое благородство радует мое сердце.

Однажды Пальчинский просит меня заехать и сообщает, что Керенский решил отставить Багратиона и командира 1-й дивизии Гагарина и назначить меня командиром Туземного корпуса. Я очень рад, ибо все-таки с туземцами сейчас приятней, чем с другими войсками, и, кроме того, одна из мер Керенского для остановки туземцев, когда они шли на Петроград, заключалась в том, что им было обещано отправить их немедленно на отдых на Кавказ, а ехать подальше от столицы мне кажется весьма своевременным.

У Пальчинского встречаю депутацию от Мусульманского Союза[207]. Эти господа начинают мне предъявлять требование о том, что я должен чуть ли не весь командный состав подобрать из мусульман. Весьма вежливо отвечаю им, что давать преимущество скверному мусульманскому командиру перед хорошим православным, служившим в дивизии, я никак не могу, да, кроме того, я в туземных полках принцип национализации отчасти понимаю, но принцип мусульманизации никак допустить не могу, ибо, например, среди кабардинцев и осетин много православных.

На следующий день, 2 сентября, Туманов мне вручает приказ о моем назначении.

Захожу в Мусульманский комитет еще поговорить. Атмосфера несимпатичная: верховодят казанские татары с панисламистическими тенденциями да политиканствующие осетины. Заявляю, что моя программа во многом совпадает с их программой, например, в смысле замены русских туземцами в специальных командах — пулеметных, связи и проч., и даже, отчасти, в постепенной национализации офицерского состава, но против травли русских офицеров, служивших в туземных полках во время войны, я буду горячо протестовать, и что вообще обо всех этих вопросах я считаю, что мне нужно скорее считаться с мнением Союза горских племен[208], а не с ними. Кончаем, в общем, миролюбиво.

Еду на станцию Дно принимать корпус. В Вырице ко мне присоединяются Гагарин и Магалов, которые мне рассказывают, какая была у них каша во время корниловского наступления и как Багратион с Гатовским прошлепали всю операцию.

На станции Дно погружаюсь в штабные бумаги, беседую с полковыми командирами и ориентируюсь в настроениях. Хуже всего у осетин. Они дошли чуть ли не до выборного начала в отношении сотенных и полковых командиров, и все начальство у них интригует друг против друга, подлизываясь к всадникам. В других полках более или менее благополучно. Есть в некоторых частях, особенно у дагестанцев, интриги против русских офицеров, но в общем положение лучше, чем я мог ожидать. У татар, черкесов и кабардинцев совсем хорошо.

Доходят слухи, что Керенский, несмотря на данное обещание, собирается нас держать около столицы. Это вызывает всеобщее негодование. Так как Керенский приезжает этой ночью в Ставку, сажаю ему в вагон Никитина и от него на следующий день узнаю, что Керенскому действительно очень хотелось сохранить под рукой нашу контрреволюционную силу, но, выслушав наши доводы, он сдался; а доводы следующие: во-первых, уже после Калушского скандала было постановление всех туземных комитетов не вмешиваться во внутреннюю российскую политику, а Багратион этим постановлением пренебрег, приняв участие в корниловском походе. Во-вторых, в район Дно постоянно прибывают из столицы агитаторы, подрывающие дисциплину, и в результате начались грабежи. В-третьих, если не будет исполнено обещание — отправить их на Кавказ, — туземцы окончательно перестанут начальству верить. Наконец, настроение таково, что, если нам не дадут эшелонов, мы пойдем домой походным порядком через всю Россию, и она этот поход не скоро забудет.

Хотя Керенский и согласился, но наряд на эшелоны не получается. Качу обратно в Петроград с Никитиным. Там мы дело налаживаем быстро, и 9 сентября возвращаюсь в Дно для последних распоряжений. Между прочим, совершаю прогулку верхом в 80 верст — повидаться с дагестанцами; они квартируют в имении Новосильцевых. Полковник Хаджи-Мурат[209] меня встречает с удивлением, что я, дескать, за корпусный командир, совершающий 30-верстные переходы верхом. Отвечаю, что не принадлежу к числу лиц, считающих, что высокий чин может передвигаться только в автомобиле.

Провожу приятный день и вечер в старом помещичьем доме. Моя