Дом паука - Пол Боулз

— Странная ситуация, — сказал Стенхэм, с улыбкой поворачиваясь к мадам Вейрон.

— Что вы имеете в виду? — спросила она слегка удивленно.

— Вам не приходило в голову, что я даже не знаю, как вас зовут?

— Как меня зовут? О, извините. По буквам это пишется так: Ве-й-р-о-н.

— Это я знаю, — нетерпеливо сказал Стенхэм. — Я имею в виду ваше настоящее имя. В конце концов, вы ведь больше не живете с мужем, не так ли?

— Отчасти вы правы. Мысль взять фамилию Жоржа пришла мне в голову только здесь, в Марокко. И оказалось, что так все намного проще. Не понимаю, почему я раньше этого не сделала. Моя девичья фамилия Берроуз, и французам она никак не давалась, они не могли ни правильно написать ее, ни выговорить.

— Но, кроме фамилии, у вас, вероятно, есть и имя, — Стенхэм улыбнулся, чтобы смягчить официальный тон своего замечания.

— Да, к сожалению, — вздохнула она. — Меня зовут Полли, отвратительное имя. Просто невозможно всерьез воспринимать женщину, которую зовут Полли. Поэтому я всегда пользовалась только последним слогом.

— Полли Берроуз, — задумчиво повторил Стенхэм. — Ли Берроуз. Даже не знаю. Мне кажется, Полли звучит лучше.

— Послушайте. Скажу вам без обиняков — я запрещаю называть меня Полли. Если вы хотите довести меня до ручки, просто скажите: «Привет, Полли!» — и вы меня больше никогда не увидите. Терпеть не могу это имя!

— Обещаю, что никогда не совершу столь ужасный проступок.

Мучительно медленно они тащились в гору, одолевая бесчисленные повороты, после каждого из которых на севере открывались новые безлюдные затопленные солнцем долины, а на востоке — плоские, без единого холмика, пространства, по которым плавными ленивыми излучинами растеклась река. Шло время, и свет становился все ярче и насыщеннее. Теперь, когда Стенхэм знал ее имя, он чувствовал себя ближе к ней и несколько раз назвал ее в разговоре Ли, чтобы посмотреть, не станет ли она возражать. Внешне она восприняла это как нечто вполне естественное.

Было уже шесть, когда они подъехали к небольшому кафе на вершине скалы, откуда открывался вид на город, и Стенхэм попросил кучера остановиться. Место казалось пустынным.

— Боюсь, мы совершили очень серьезный faux pas[96], — сказала Ли, выбираясь из коляски. — Наши английские друзья никогда нам этого не простят. Они ждали нас к пяти. Но все было так прекрасно, что, признаюсь, я не жалею.

В лучах заходящего солнца они выбрали столик на самом краю обрыва и заказали чай. Город, беззвучный, а потому казавшийся еще более далеким, раскинулся под ними.

— Во что труднее всего поверить, — сказала Ли, — так это в то, что все на свете может происходить одновременно. Ну, скажем, вы представляете себе людей, которые сейчас стоят в очереди у справочного бюро и спрашивают о расписании поездов на Нью-Хейвен? Понимаете, что я хочу сказать? Просто немыслимо.

Стенхэму ее замечание пришлось по вкусу.

— Ли, вы чувствуете эти края лучше всех моих знакомых. И вы совершенно правы. Дело, скорее, в тысячелетнем времени, чем в тысячах миль расстояний.

Стенхэм умолк и задумался: конечно, даже самая малая мера времени больше самых огромных пространственных измерений. Или это неправда? Быть может, нам только так кажется, потому что время вспять не повернешь?

— Какое странное, тревожное место, — негромко произнесла Ли, словно разговаривая сама с собой. — Совершенно не понимаю, как вы могли пробыть здесь так долго. Жить в этом городе — все равно, что постоянно находиться под действием какого-то наркотика. Оторваться от него, должно быть, страшно болезненно, если вы здесь уже давно. Но, конечно, потом, через какое-то время, эффект ослабевает. Иначе и быть не может.

Мужчина в чалме принес чай. К столику тут же слетелись маленькие мохнатые пчелы, они липли к стаканам, пытаясь сохранить равновесие на краешке. Двигаясь медленно и неуклюже, пчелы, тем не менее, были преисполнены решимости добраться до сладкой влаги. Взяв стакан, Стенхэм описал им в воздухе несколько причудливых кругов, надеясь сбить насекомых с толку, прежде чем поднести стакан к губам, но когда он уже собирался сделать глоток, то увидел, что одна из пчел упала в горячий чай и заживо сварилась. Он выловил ее и отшвырнул в сторону, но подоспевшее пополнение уже карабкалось по стенкам стакана.

— Пустая затея, — сказала Ли.

— Вы хотите чая? — спросил ее Стенхэм.

— Конечно, хочу.

— Тогда придется зайти в кафе. Иначе мы от них не отделаемся.

Прихватив стаканы, они зашли в крошечную комнату и сели. В затхлом воздухе пахло плесенью. Окон не было.

— Ну, и скажите мне после этого, что они не смешные люди, — потребовала Ли. — Неужели вам не кажется, что, когда за стеной такой фантастический вид, стоило проделать хотя бы маленькую дырочку, чтобы им любоваться, а они заперлись здесь, как в тюрьме. Может, они и не знают про этот вид?

— О, думаю, они все прекрасно знают. Бывает, они часами способны сидеть, глядя на какой-нибудь пейзаж. Но подозреваю, что они все еще живут, как кочевники в шатрах. Любое здание — это убежище, нечто, где можно спрятаться и действительно почувствовать себя внутри. Стало быть, там должно быть темно. Они вообще терпеть не могут окна. По-настоящему расслабиться они могут только там, где замкнуты со всех сторон. Весь внешний мир враждебен и полон опасностей.

— Не могут же они быть настолько примитивны, — возразила Ли.

— Вы не дадите мне вашу «Касу-спорт»? Мои все вышли.

Вкус темного табака напомнил Стенхэму суксы, и на мгновение перед глазами мелькнули пробивающиеся сквозь решетчатый навес косые лучи солнца, голубые от клубящегося в них дыма и пылинок. Или ему припомнилось что-то из их вчерашнего разговора в саду?

— Нет, они вовсе не примитивные. Но они выросли на этом, и это часть их философии. И не случилось еще такого, что могло бы изменить их взгляды.

— Разве в мире вообще происходит что-нибудь, что могло бы что-то изменить? — вздохнула она. — Хотелось бы знать, чем они живут? В них так много всего перемешано, они такие загадочные.

Пора возвращаться, подумал Стенхэм. Быстро надвигалась ночь, а ему хотелось вернуться в город до того, как окончательно стемнеет. Но он решил ничего не говорить Ли, чтобы не тревожить ее, к тому же она едва успела пригубить чай.

— Я знаю один толковый прием, — сказал он. — Просто надо все время помнить, что их культура построена на «потом», а наша на «потому что».

— Боюсь, я не совсем поняла, — нахмурившись, сказала она.

— Я имею в виду, что для них ничто и никогда не проистекает одно из другого. Нет ни причин, ни следствий. Все просто существует так, как оно есть, без всяких вопросов. Даже их язык зиждется на этом. Каждый факт существует отдельно и никогда не зависит от другого. Все объясняется постоянным вмешательством Аллаха. Происходящее должно происходить именно так, а не иначе, поскольку предопределено еще во время оно.

— Удручающая философия, — сказала Ли.

Стенхэм рассмеялся.

— Значит, я плохо объяснил. Упустил что-то важное. Дело в том, что тут нет ничего угнетающего. Знаете, во что тут все превратилось с приходом христиан? — не без горечи добавил он. — Когда я впервые приехал сюда, это была чистая, нетронутая страна. Каждый день на улицах слышалась музыка, люди танцевали; казалось, творится какое-то волшебство. Теперь все кончено, навсегда. Даже религии пришел конец. Еще через каких-нибудь несколько лет она станет такой же, как и все прочие мусульманские страны — огромной трущобой на задворках Европы, где царят нищета и ненависть. Угнетает, прежде всего, то, что французы сделали с Марокко, а ни в коем случае не то, чем страна была прежде!

— Мне кажется, это точка зрения иностранца, туриста, который превыше всего ценит живописность. Уверена — поживи вы в одном из этих домов, вы бы не так заговорили. Напротив, вы приветствовали бы больницы, электричество, транспорт — словом, все, что принесли с собой французы.

Вот это уж точно взгляд туриста, причем туриста невежественного, подумал Стенхэм, и ему стало жаль, что он слышит подобное от Ли.

— Во всяком случае, вы можете сказать, что видели последние дни Марокко. Ну, как ваш чай? Допили? Думаю, нам пора возвращаться.

Когда они садились в коляску, кучер только мрачно сверкнул на них глазами. Дорога от кафе шла под уклон. Подгонять лошадей уже не было нужды, они сами проворно бежали вперед. Прохладный ветерок подул со стороны холмов, когда они подъехали к Баб Махруку, и последние отблески дневного света погасли в небе.

Сумерки могут незаметно сблизить двух оказавшихся вместе людей или, наоборот, заставить каждого погрузиться в собственные воспоминания. Стенхэм думал о вечере более чем двадцатилетней давности, когда он — первокурсник, отпущенный на каникулы, — ехал по этой же дороге примерно в то же время и, кто знает, быть может, даже в той же самой коляске. Его тогдашнее состояние можно было безошибочно определить как счастье. Мир был прекрасен, жизнь — бесконечна, и ни о чем другом думать не хотелось. За это время он, конечно, изменился, но не сомневался в том, что мир изменился не меньше: казалось немыслимым, чтобы какой-нибудь сегодняшний семнадцатилетний юнец испытывал ту же радостную беззаботность или находил в окружающем лирическую усладу, как он тогда. Порой, на краткий миг ему удавалось вернуть ощущение действительности, упоительной боли, исчезавшем почти сразу, стоило ее почувствовать, и в этом он находил подтверждение того, что какая-то часть его по-прежнему существует, купается в ясных лучах тех давно минувших дней.