Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria - Вацлав Михальский

– Ишь ты, как широко мыслишь! – засмеялась Мария Александровна. – Но думаю, что ты прав. Хочешь заработать рубль – потрать полтинник. Понятно, почему они устраивают всякие ваши симпозиумы. А ты в курсе, что симпозиум в переводе с латинского – дружеская попойка?

– Не-а, – обрадовался Анатолий, – спасибо, теперь буду знать. Сангигиена и геронтология сегодня в Америке – большая наука. Да и Европа стала чесаться. Даже из СССР была делегация, – добавил Анатолий и при этом почему-то покраснел и смутился.

– Кушай, Толя, кушай, да про деток рассказывай, а не про работу, – вступила в разговор тетя Нюся. – Как они, деточки? Наша Тонечка как?

– Мальчишки хорошо, а Тонечка просто чудо! Меня за палец ухватит и держит! Вам от Васи Шкурлы большой привет, то есть от отца Лавра.

– Какой он нам отец? – улыбнулась Мария Александровна.

– Отец, отец, не сомневайтесь. Думаю, что сбудутся ваши слова насчет того, что его ждет великое поприще. Все к этому идет. Очень быстро идет, прямо катится.

– А я и не знала, что из Марселя летает в Америку самолет, – оставляя без внимания судьбу Васи Шкурлы, сказала Мария Александровна.

– Самолет-амфибия Сикорского, – подтвердил Анатолий, – а деточек я сейчас фотографии покажу.

– Сиди ешь, – остановила его тетя Нюся, – успеешь распаковать чемодан.

– Мне не надо в чемодан лезть, они у меня под сердцем, в бумажнике.

Анатолий достал из красивого кожаного бумажника пять фотографий размером 6×9. На первых трех фотографиях были сыновья, каждый в отдельности: Александр, Алексей, Василий. На четвертой – распеленутая Тонечка на белоснежной простынке. На пятой – все семейство: Анатолий в пенсне, Аннет с доченькой на руках и три сына, мал мала меньше.

– Анечка наша, яка худюща! – воскликнула тетя Нюся.

– Зато глаза как горят! – не поддержала ее Мария. – Сияют прямо глаза! Богатый ты у нас, Толя, поздравляю!

– Еще хотим, – бодро сказал молодой отец. – Я у своей мамы одиннадцатый, и мы с Аней загадали одиннадцать детей.

– Дай Бог! – перекрестилась тетя Нюся. Мария Александровна перекрестилась следом за ней.

– А ты, Толя, ведь был терапевт? – спросила Мария.

– Я и есть терапевт, а в науку пошел по санитарной гигиене и геронтологии, диссертацию защитил. Одно другому не мешает.

– Молодец! – похвалила Мария Александровна, хотела еще что-то сказать, но тут протяжными, сильными гудками зазвонил телефон в дальней комнате, в спальне хозяйки виллы. – Междугородняя, – сказала Мария Александровна, направляясь в глубину дома.

– Толя, а холодно в той Америке? – спросила оставшаяся с гостем тетя Нюся.

– Не-а, тепло.

– А жарко?

– Бывает.

– Маня иногда говорит: полетим в Америку. А я боюсь.

– Морем плывите, – посоветовал Анатолий.

– Что ты, Толик, моря я еще сильней боюсь!

– Тогда сидите дома, – усмехнулся Анатолий, напяливая пенсне. – Ничего, я в очках побуду, пока Марии Александровны нету?

– Побудь, пока нашей командирши нет, – добродушно усмехнулась тетя Нюся. – Побудь, тебе идет в очочках.

– Тогда дома сидите, раз летать боитесь, плыть боитесь. Хотя в народе не зря говорится: знал бы, где упадешь, соломки подстелил. В собственных ваннах людей тонет больше, чем в мировом океане.

Мария Александровна говорила по телефону долго, минут пятнадцать-двадцать, наконец, она вернулась в столовую.

– Из Тунизии звонили, мой воспитанник Сулейман, младший сын банкира Хаджибека, с которым мы были партнерами. Пошел по стопам отца, тоже банкир. А его старший брат Муса врач-гинеколог, они погодки, оба мои воспитанники. Хорошие мальчишки. Но ты их не знаешь, Толя. Нюся знает, в позапрошлом году они приезжали к нам сюда проведать меня вместе со своей матерью Фатимой. А старшая жена Хаджибека Хадижа умерла – пусть земля будет ей пухом!

Когда Мария Александровна только подходила к столовой, Анатолий проворно снял пенсне, и теперь оно болталось у него на груди на тонкой кожаной тесемке.

– Хочет Сулейман, чтоб я его познакомила кое с кем из банковских в Париже. Пообещала. Хотя тащиться в этот Париж нет никакой охоты.

Ни в первый, ни во второй, ни в третий день своего пребывания на вилле Ave Maria Анатолий так и не рассказал Марии Александровне самого главного, того, что жгло и томило его душу.

Мария Александровна чувствовала, что Анатолий что-то недоговаривает, что какая-то тайна, которую он все время держит в уме, иногда заставляет его говорить невпопад, замолкать на полуслове, путаться.

Накануне отъезда Анатолия в Марсель, когда тетя Нюся пошла к своим грядкам «надергать зеленушки к обеду», а Анатолий и Мария Александровна остались в доме одни, она спросила его в лоб:

– Выкладывай, чем мучаешься?

– Мучаюсь, – сознался Анатолий, – сказать сил нет…

– Говори, не томи.

– В общем, так: на том симпозиуме в Париже встретил я свою однокурсницу по московскому медучилищу, подружку Александры Надю-булку. Она у них в Москве теперь там тоже чи санврач, чи герантолог. Бегала от меня. Токо я до ней, а вона раз и шмыганула мимо, – когда Анатолий Макитра волновался, в его речи возникали знакомые с младых ногтей украинизмы. Потом он вдруг снова переходил на чистый русский язык. – Наконец, прижал в темном углу, под лестницей. «Здравствуй, Надька, я Толик Макитра». А она: «Извините, вы меня перепутали. Я вас не знаю». – «Надька, – говорю, – не дури! Хоть ты и расфуфыренная, а как была Надька-булка, так и осталась». – «А, это ты, моль на аркане? – говорит. – Чего тебе? По-быстрому». Меня так дразнили: «моль на аркане». Моль – за то, что белобрысый. А почему «на аркане», понятия не имею. Так, ляпнул кто-то и прилипло. Я говорю: «Где Александра? Где Анна Карповна?» Она молчит. Я говорю: «У Александры есть старшая сестра Мария…» Тут звонок в зал прозвенел. «На том свете они, – вдруг говорит, – Александру на фронте убило, а ее мама с горя умерла! Пусти!» – толканула меня в грудь, вырвалась на светлое место и убежала в зал. Думал я ее на другой день прижать, расспросить, а они уехали, ихняя советская делегация. Должны были быть с утра, а уехали. Вот так.

– А ты видел ее лицо?

– Я же сказал, в темный уголок загнал, там даже хлоркой воняло. Какое лицо? Морда злая, растерянная. Они, советские, боятся нас, эмигрантов, как черт ладана.

Возникла долгая пауза.

– Я за Сашу сильно плакал, – наконец нарушил молчание Анатолий, – ушел с зала и плакал под дождем, на улице.

Свежий ветер с моря колыхал кружевные занавеси на высоких окнах, чисто вымытых тетей Нюсей. Тихо было в гостиной, тихо во дворе.

– Не верю, – Мария сказала это негромко, но с такой убежденной силой, что Анатолий невольно вздрогнул. Он удивился, что Мария Александровна приняла его известие без слез, без крика, вернее, даже и не приняла, а отвергла.

– Зачем Надьке врать? – растерянно спросил Анатолий.

– Не знаю. Если бы умерла моя мама, я бы почувствовала. О сестре Александре не скажу, я ее помню совсем крохотную, и у нас почти не было связи. Об Александре не знаю, а мама не умерла, я бы знала. Ты уезжаешь утром?

– Самолет после полудня, но отсюда надо выехать рано утром. Здесь можно заказать такси?

– Можно, но я отвезу тебя сама. Ладно, утро вечера мудренее, пойду пройдусь берегом моря.

Анатолий не решился сопровождать Марию Александровну.

Пришла от своих грядок тетя Нюся с пучком зелени к обеду.

– А куда Маня? – спросила Анатолия тетя Нюся.

– Погулять, к морю.

– Тай ты пийди, а я поколотюсь на кухне полчасика.

– Колотитесь. Я дома посижу, чемодан посмотрю – что чего.

– Ну-ну, – доброжелательно сказала тетя Нюся, отправляясь на кухню.

«Какая выдержка, какое самообладание!» – подумал о Марии Александровне Анатолий.

А она спустилась тем временем по каменной лестнице на берег и пошла вблизи набегающих волн по плотному серому от воды песку.

Анатоль Макитра ошибался – дело было вовсе не в выдержке Марии Александровны, а в том, что она ни на мгновение не усомнилась: известие о смерти матери ложное.

Почему такое бывает между близкими? Наука, которая уверена, что все в этом мире можно разложить по полочкам, пока по этому поводу молчит. Хотя она, эта самая наука, и признает: подобные прозрения между близкими людьми случаются независимо ни от времени их разлуки, ни от расстояния, которое их разделяет.

Выйдя на берег моря, Мария Александровна пошла не направо, куда простирались ее владения, а налево, на восток, то есть в сторону родины, своей России. Конечно, это было очень условное движение и очень наивное, но оно шло от сердца и получилось само собой, как бы независимо от ее воли.

По всему морю, насколько хватало глаз, вскипали пенящиеся буруны, дело шло к шторму, уже сейчас на берег было выброшено много водорослей, а к утру их будет гораздо больше. Ветер высекал из глаз слезы, Мария иногда стирала их с лица тыльными сторонами ладоней и шла дальше. Можно было подумать, что она плачет, но она не плакала, просто лились слезы.