Путешествие на край ночи - Дмитрий Быстролетов

Лицо Иоланты приняло страдальческое выражение. Где-то глубоко в душе шевельнулся стыд, я чувствовал потребность замолчать, но говорил и говорил.

Иоланта опустила голову и молчала.

- Ну, что ты скажешь?

- Ты счастлив. Ты — герой.

Наши глаза встретились, но силы были неравны: я опустил взор, чувствуя, как краска стыда заливает щеки.

"Она права", — горестно шепнул внутренний голос, но я упрямо возразил:

- Ты не права, хотя я и прощаю тебе иронию. Она не обидна, потому что смешной герой — все же герой. Разве напрасно любят Дон-Кихота из Ламанча?

- Это твой предок. Но за триста лет род ваш измельчал, и ты уже не заслуживаешь симпатии, товарищ Кихот из гитлеровского Берлина. Ты подлее своего предка, потому что он нападал только на мельницы, и ты презреннее его, потому что он был господином Санчо Пансы, а ты — его покорный слуга.

"Она права!" — твердо сказал внутренний голос, но я ответил:

- Ты не права, тебе докажет это мое будущее.

Иоланта всплеснула руками, как ребенок.

- Твое будущее? Я предскажу его, слушай: ты бросился в бурную реку, чтобы переплыть ее. Ради дивного сада на том берегу. Вот ты плывешь, рискуя собой и топя тех, кто мешает, — ведь высокая страсть якобы освещает жестокость. Ты — сильный, ты доплывешь. Тогда настанет минута возмездия: переплыв реку, ты убедишься, что дивного сада нет, он существовал лишь в твоем воображении. Честный и гордый человек, ты не выйдешь на берег, но сложишь руки и погибнешь.

"Она права, права!" — страстно крикнул внутренний голос.

- Что же, сказал я, — понурив голову, — никто не знает своего конца. Будь что будет. Нужно бороться, потому что я — боец.

- Ты — творец прекрасного! — пылко закричала Иоланта, обхватив меня руками. — Верю в твой талант чудесного, оригинального художника, в твою фантазию, такую изощренную и причудливую! Ты мог бы быть гением, но ты пройдешь среди нас, незамеченный и неоцененный. Очнись! Знаешь ли ты, что самое страшное в твоем конце — это муки неиспользованной творческой силы, горечь сознания, что жизнь прожита ошибочно и напрасно?!

Я не слушал Иоланту, хотя внутренне сознавал ее правоту. Мой бог оказался сильнее, и я пошел по иному пути. Ну, что же… Время настало — мы расстаемся. Теперь все кончено. В этот вечер, холодный и злой, она пожмет мне руку, и никогда больше я не увижу слепых и ясновидящих глаз, для которых в душе моей не было тайны.

Иоланта взглянула на небо.

- Ночь надвигается. Пора. Прощай!

- Дай мне что-нибудь на память, — я протянул руку.

- Ты просишь, как нищий.

- Я остаюсь нищим… Не мучь меня! Оставь мне что-нибудь твое, что я мог бы хранить потом, как символ нашего прошлого.

Было почти темно — последние багряные блики угасали в небе. Я ожидал с протянутой рукой.

Огромные глаза цвета льда в последний раз опустошили мне душу, и я понял приговор. Она подняла сигарету и стряхнула пепел в мою ладонь.

Я замер. Маленький комочек одно мгновенье жег и светился, потом потух. Вот дунул ветер — и ничего не осталось у меня в руке… Пустота…

Когда я поднял глаза — Иоланты уже не было.

Ничего не осталось…

Неужели нужно терять, чтобы научиться любить и беречь? И я осужден желать только невозможного и звать тех, кто не оглянется назад?

Да, ничего не осталось… Только драгоценный груз воспоминаний, мое призрачное сокровище, которое я отныне буду прижимать к груди пустыми руками, тащась вперед по извилистому пути к свободе.

Мне удалось вырваться с работы полгода спустя после отъезда Иоланты. Я приехал в Москву, получив обещание, что меня отпускают навсегда, предварительно предоставив один год отпуска. Со мной были рукопись публицистической книги для вручения ее в какую-нибудь московскую редакцию и рукопись научной книги с заготовленными в Париже клише, и пятьдесят картин. Мне представлялось, мое появление на культурном горизонте не останется незамеченным. Но вследствие стечения чрезвычайных обстоятельств меня упросили в последний раз съездить в командировку, и я сделал круг через Эстонию, Латвию, Литву, Германию, Данию, Норвегию, Швецию и Финляндию и благополучно вернулся домой. Между тем меня уже приняли в Союз советских художников и назначили на осень персональную выставку.

Рисунки Быстролётова, тушь. На улицах Москвы, 1936–1937 годы

Рукопись публицистической книги находилась на рассмотрении. Оставалось начать устанавливать контакты с ученым медицинским миром относительно второй рукописи. Я энергично принялся за дело.

Но как раз в этот момент я был вызван к высокому начальству. Мне сообщили, что отдыхать сейчас не время и нужно снова готовиться к выезду за границу на многие годы, так как решено связать меня с чрезвычайно важным для Родины источником.

Мы жили в поселке Сокол и часто ходили гулять в лес по Волоколамскому шоссе: это недалеко.

- Вопрос стоит о тебе, Иола: едешь ты или остаешься?

- Еду.

- Почему?

- Потому что опять хочу жить. Я отдохнула и чувствую себя, как хорошо прочищенная, смазанная и заряженная винтовка. Оружие, милый, для того и существует, чтобы стрелять, не так ли?

Но однажды в Цюрихе, часа за два перед нашим отъездом из Швейцарии, ты мне заявила: "Вот ты говоришь, что все свершенное нами, якобы, оправдывается полетом к свободе. А знаешь ли ты, что прутья клетки всегда перед нашей грудью и орел, стремительно взлетающий в небо, скорее и больнее почувствует их, чем червь, прилежно объедающий края листка? И самым свободным на земле является труп, потому то он лежит не двигаясь, и никогда не ощущает тесных стенок гроба?" Ну, так как же обстоит дело с этим? Червь ты или орел?

Иоланта засмеялась.

- Какой ты слепой! Я женщина и все. Виноградная лоза, которая даст тем большие гроздья, чем прочнее будет у нее опора. Я ни червь, ни орел, но человек, не боящийся боли, вызываемой в груди прутьями клетки. Милый, милый, сколько раз мы проходили меж прутьев? Ведь мы — разведчики! И не напрасно нам говорят, что Родина нас не забудет!

Она задумалась. Вдруг покраснела.

- Я потеряла политическую перспективу. Такая фраза звучит так казенно, надуманно и фальшиво, что мне стыдно ее говорить. Но ведь это правда! Мы сделали так много жестокостей и подлостей другим, что были бы подлецами, если бы не идея, которой мы служим, и еще больше — мы были бы дураками, если бы сами приняли столько мук ни за что. Ведь мы солдаты Революции. Правда? Ну, скажи же — это правда? А?