Избранное - Вилли Бредель

Ленцер совершенно пьян. Он стоит, опершись о косяк двери, и лепечет:

— Но вас… вас… теперь… больше не будут… не будут бить… Не будут больше бить!

— Фульсбюттель называли эсэсовским адом, — говорит Мейзель, он совершенно трезв, — но, что было, это просто детская игра по сравнению с тем, что ждет всякого, кто после этих выборов снова примется за старое!

Торстен молчит и наблюдает за так не похожими друг на друга эсэсовцами. Хармс, несмотря на то что сильно пьян, держится прилично. Видно, что он вообще следит за собой; у него белоснежные зубы и нежный цвет лица. У Мейзеля, самого маленького из них, наиболее расфранченный вид, новая черно-голубая форма, белая рубашка и ярко-красный галстук. Рядом с ним Лепцер выглядит настоящим пролетарием. Форменная одежда местами сильно полиняла, на воротничке цветной рубашки заметна грязная полоска, лицо грубое, топорное, с нечистой кожей.

— Что… опешил? — снова начинает Ленцер, обращаясь к Торстену, но его выводят.

Торстен слышит, как они входят в одиночку напротив и там сообщают результаты голосования и грозят тем, которые снова попадутся.

Позже Ленцер еще раз входит в одиночку к Торстену, один. Он уже немного протрезвился.

— С вами теперь не будут больше плохо обращаться, Торстен. Все того мнения, что старых заключенных не следует больше истязать. Результаты голосования, и самом деле, превзошли все ожидания.

— Сорок миллионов голосов «за»? — спрашивает Торстен.

— Да, сорок миллионов! — с забавной гордостью заявляет Ленцер. — Притом, вас это должно интересовать, Гамбург чрезвычайно плохо голосовал. Здесь коммунисты сумели удержать свои голоса… Около ста сорока тысяч голосов «против»… Но вы сами понимаете: портовый город, много всякого сброда, чего уж тут удивляться.

Торстен вглядывается в его простецкое лицо. Эти слова он услышал сегодня в караульной и постарался запомнить. Это не его собственные мысли…

— Если успех действительно так потрясающе велик и марксистов разбили в пух и прах, то нет больше, стало быть, надобности в концлагерях и каторжных тюрьмах.

— Нет, это действительно так. Сорок миллионов против двух, можете в этом не сомневаться, — повторяет Ленцер.

— Я сомневаюсь в другом, — улыбаясь, говорит Торстен.

Ленцер смотрит на него с удивлением и вдруг соображает:

— Вы думаете, с голосованием нечисто?

Торстен пожимает плечами.

— Я, господин дежурный, заключенный, я вообще ничего не думаю.

— Адольф Гитлер так не поступает. В этом не может быть никакого сомнения. Возможно, при его предшественниках делалось что-либо подобное, но не сейчас… Нет, нет, этого я не допускаю.

Ленцер в раздумье выходит из одиночки.

Спустя несколько минут он возвращается, отпирает и просовывает голову в дверь:

— Будьте осторожны и не говорите таких вещей кому-нибудь другому.

После обеда со двора доносятся дикие крики, топот, смех. Торстен осторожно сбоку выглядывает из окна. Перед зданием тюрьмы стоят вновь прибывшие, вероятно, из тех, кто был арестован во время выборов. Эсэсовцы сегодня в отличном настроении, а потому все время изощряются в диких забавах.

Притащили тачки и большую тяжелую вагонетку, в которой вывозят камни. Сначала новички должны бегать вокруг двора с тачкой, в которой сидит заключенный. Потом все должны лезть в вагонетку, в которую впрягают двух заключенных. Эсэсовцы бегут рядом с криком «но! но!» и подгоняют их хлыстами.

У окна караульной стоят фельдшер и несколько полицейских чиновников и развлекаются.

Некоторым это развлечение кажется еще недостаточно веселым. От дождей посреди двора образовалась довольно глубокая лужа. И вот арестанты должны на тачках перевозить друг дружку через эту лужу. Кому это не удается сразу, того бьют хлыстом до тех пор, пока он или вывезет тачку, или, совсем выбившись из сил, упадет.

Только в сумерки загоняют арестованных в тюрьму. Восемь из них в изнеможении лежат у стены, хрипя и надрываясь от рвоты. Более выносливые товарищи подымают их и тащат за собой.

Ленцер сидит в караульной и видит, как два эсэсовца, Оттен и Крекер, направляются через тюремный двор в корпус «А». Они в серых стальных шлемах, сбоку тяжелые револьверы, «Вот те на! — думает он. — Что это они собираются делать, что этак вырядились?» Он подходит к окну и машет им. Но те холодно смотрят на него и поднимаются вверх по ступеням в тюремное здание. Ленцеру становится как-то не по себе. Его охватывает леденящее беспокойство, Оттен и Крекер входят в караульную, Ленцер стоит у стола и вопросительно смотрит на них.

— Вы арестованы, Ленцер. Ваш револьвер!

Ленцер совершенно спокоен. Он улыбается товарищам, стоящим перед ним с окаменелыми лицами. «Ну, что ж, дело лопнуло. Бомба взорвалась. Ладно, посмотрим, что будет дальше». Он расстегивает ремень и, с улыбкой, подчеркивая официальное «вы», спрашивает:

— По чьему распоряжению вы действуете?

— По распоряжению коменданта, — отвечает один.

— Ага!

Ленцер передает Оттену свой пояс с кобурой, достает из кармана ключ от камер и отдает ему же.

— А дальше, милостивые господа?

Оттен бросает на него уничтожающий взгляд.

— Следуйте за нами.

В коридоре Крекер зовет дежурящего в отделении «А-2» Хармса. Он сообщает ему, что тот должен принять на время и отделение «А-1». Затем оба становятся по бокам арестованного и ведут его через тюремный двор в комендатуру.

Ленцер стоит перед комендантом. У двери — Дузеншен и Мейзель. Ленцер бросает взгляд на Мейзеля. Тот смотрит широко открытыми, умоляющими глазами и сжимает губы. Он бледен, как стена, у которой стоит.

Комендант сидит за столом и читает какую-то бумагу. Не поднимая головы, он пронзает взглядом Ленцера.

— И ты был заодно с коммунистами?

— Нет, господин комендант.

— Нет? Ты не делал покупок для заключенных и не доставлял контрабандой в лагерь?

— Так точно, я это делал, господин комендант.

— И это называется: не быть заодно?

— Нет, господин комендант.

— Так!

— Господин комендант, я покупал заключенным табачные изделия, чтоб заработать немного денег. Вот и все. Больше у меня с ними ничего общего не было.

— Ты выносил письма и сообщения из тюрьмы?

— Нет, господин комендант.

— Но у меня есть доказательства.

— Этого не может быть, господин комендант. Я этого никогда не делал и не сделал бы.

— Сколько времени ты занимаешься покупкой табака для заключенных?

— Всего несколько недель, господин комендант.

— Ведь ты знаешь, что это запрещено. Не правда ли?

— Так точно, господин комендант.

— А знаешь ли ты, болван, — кричит на него комендант, — что я могу тебя предать военно-полевому суду?!

Ленцер молчит.

— Тебя надо было бы расстрелять за нарушение дисциплины! С такими, как ты, расправа будет еще почище, чем с коммунистами, можешь быть уверен!.. Что ты еще скажешь?

— Ничего, господин комендант.

— Штурмфюрер, что нам с ним делать?

Дузеншен в замешательстве. Всего две недели назад он представил Ленцера к повышению. Теперь в его присутствии комендант хочет заставить Дузеншена вынести приговор. Он размышляет.

— Господин комендант, я предлагаю: немедленно убрать его из дежурной команды лагеря и поставить вопрос перед высшим командованием об исключении из рядов морских штурмовиков.

— Ну, а вы? — обращается он к Мейзелю.

Тот еще в большем замешательстве, чем Дузеншен. Он бросает взгляд на Ленцера, который не спускает с него глаз, и говорит, заикаясь:

— Я… я присоединяюсь… к мнению… штурмфюрера, господин комендант.

По лицу Ленцера пробегает презрительная усмешка. Мейзель покраснел до корней волос и смотрит на него, не отрывая глаз.

— Я еще подумаю об этом… Посадите его в карцер.

— Слушаюсь, господин комендант!

Щелкают каблуки, все трое по-военному делают поворот. Ленцер выходит из комнаты. Дузеншен и Мейзель идут за ним.

— Стой здесь! — приказывает Дузеншен.

Несколько секунд он стоит перед Ленцером и наконец изрекает:

— Сволочь!

Ленцер слегка пожимает плечами, делает гримасу, которая должна выразить сожаление по поводу случившегося, но молчит.

— Отведи его вниз!

Мейзель и Ленцер проходят через переднюю и спускаются в подвал, где находятся арестантские карцеры.

— Роберт, не выдавай меня, — шепчет Мейзель своему арестованному. — Ты об этом не пожалеешь. Я дело поправлю… Я помогу тебе во всем, в чем только можно будет… Только молчи!.. Ведь этим ничего не изменишь.

Ленцер молча шагает рядом.

— …Я предчувствовал, что в один прекрасный день это выплывет наружу. Не нужно было затевать такое дело. Постарайся разузнать, кто нас выдал.