Кошачьи язычки - Мартина Боргер

Она величественно протянула портье кредитную карточку.

— Поступай как знаешь, — дернула она плечом. — Но для меня вопрос не в деньгах. Я платила за тебя по доброй воле.

По доброй воле! Вот в этом она вся. Лицемерная ханжа, тидьеновское отродье! Ее Папашка так же великодушно содрал с Ма за оформление развода аж триста марок, которые ей было не под силу выплатить сразу, только частями, а не стал начислять проценты и трубил об этом на каждом углу, дескать, смотрите все, какой я добрый. А мне что, прикажете за это Норе ноги целовать, так что ли? Ну ничего, я ей сейчас такой марш сыграю, мало не покажется, но, черт, почему это свинское кресло такое глубокое, никак из него не выберешься. Я все-таки встала и услышала, как по полу покатилась бутылка.

— Секундочку, — четко выговорила я. — Охотно верю, что тебе не терпится выкинуть со мной такой же свинский трюк, какой твой сверхщедрый Папашка выкинул с моей Ма, но только не трудись! Со мной этот номер не пройдет.

— Не понимаю, что ты бормочешь, Додо, — сказала она. — Шла бы ты лучше в номер.

Охотнее всего я сейчас дала бы ей по морде, но не доставлю портье такой радости — стать свидетелем бабьей потасовки. Хотя, черт, какое мне до него дело? Тем более что он весь ушел в созерцание своего аппарата для считывания банковских карт и старательно изображает, что лично для него на свете нет ничего увлекательнее.

— Считай, что я тебе врезала, — сказала я, изо всех сил стараясь четко выговаривать слова. — Один справа и один слева. А посередке — плюнула.

— Ах ты так? — завелась и она. — Ну хорошо! Между нами, девочками, твоя родительница тоже была не ангел. Не хотелось бы о мертвых, но…

— Заткнись, — прошипела я.

— Не заткнусь! — выкрикнула она. — Катишь бочку на моего отца, а что вытворяла твоя мамаша, знать не желаешь? Она, видать, и тебя кое-чему научила. Про кафе «Киз» слышала? — Она бросила взгляд в сторону портье. — Не бойся, он ничего не знает.

Убить ее мало! Если она знает, что Ма время от времени встречалась в Гамбурге с какими-то мужчинами, значит, об этом знает весь Пиннеберг. И тогда знал. И когда потом ее сбила какая-то трусливая сволочь, они, даю гарантию, дружно решили, что это только справедливо. Фарисеи поганые.

— Да, вам с Клер хватало тем для разговоров, — сказала я.

На меня вдруг навалилась смертельная усталость, отчаянно захотелось оказаться дома, рядом с моей Булочкой. Вместе с ней пялиться в телевизор, и грызть арахис, и обсуждать прическу Руди Карелль. Или затеять спор на тему, какого роста Микки-Маус, — сорок сантиметров или шестьдесят? Это излюбленный прием моей дочки, когда надо потянуть время перед тем, как я скажу ей «Спокойной ночи».

Нора склонилась поставить подпись на чеке. Мне не видно, что она пишет, но я знаю это и так: «Н», точка и «Клюге». Клюге, как у Ахима, только на «К» у нее лишняя закорючка. Она сунула портье купюру: «Merci beaucoup, monsieur. Est-ce que vous pouvez appeler un taxi pour moi?»[38] Манеры, манеры. И тут она замешкалась. Ясное дело, кому охота ждать на улице. А здесь я мешаю. Да уж, Нора. Не из каждой ситуации находится элегантный выход.

Она прекрасно понимает, что я в ловушке. И понимает, что я это тоже понимаю. Покинуть поле боя и уйти ждать такси на улицу значило бы признать свое поражение. Но еще несколько лишних минут дышать с ней одним воздухом — увольте. Втоптать в грязь меня и мою семью! Она, для кого я столько делала! На протяжении долгих лет. А она в это время за моей спиной развлекалась в постели с моим мужем. В ванной, на ковре, в кустах — где еще они могли этим заниматься? Может, на ее грязной кухне? Она опиралась спиной о холодильник, задирала юбку и раздвигала ноги, а он? Он стерилизовался, чтобы без проблем ходить налево. Он все будет отрицать, ясное дело. Пожалуй, я пока и спрашивать его ни о чем не стану, прежде все хорошенько обдумаю. Хочу ли я вообще его видеть? Что мне сейчас нужно, так это выпить чего-нибудь покрепче, и мне все равно, что скажет на это Биттерлинг. Иначе опять зареву у нее на глазах, и это будет хуже всего. Ненавижу ее. Как я хочу умереть. Или чтобы умерла она, так еще лучше. Плюс ко всему это я оплачиваю джин, который она сейчас пьет.

Она снова плюхнулась в кресло и закурила, следя за мной краем глаз. Я подошла к ней и только теперь заметила на полу бутылку — в луже разлитого джина. Мне стало так противно, что я задрожала.

— Ты хоть понимаешь, — начала я, — что ведешь себя, как законченная свинья?

— Тоже мне оранжерейный цветок! — фыркнула она. Пепел с сигареты упал в вырез ее платья. — Все, что исходит от тебя, — ложь. Ты и Клер перетащила на свою сторону. Ты с самого начала пыталась настроить ее против меня. Мерзкая дрянь.

Этого ей не следовало говорить. Тем более мне. Какая невыносимая пошлость.

— Раз уж ты вспомнила Клер… — Мой собственный голос слышен мне как будто со стороны. Дрожь усилилась, внутри стало пусто и холодно. Абсолютно новое чувство. Это власть. Это настоящее чувство власти. — Твоя несравненная Клер… — продолжила я. — Ты так уверена в ее безупречности? Так я тебе скажу, что и у нее рыльце в пушку. Пожалуй, пора.

Мужчина, женщина, ребенок. Маленькая девочка в очках с белокурой челкой, на ночной сорочке — веселый голубой слоненок. Мужчина сидит на краю кровати, он снимает с дочери очки, кладет их на ночной столик. Женщина возится с вещами, в коридоре стоят чемоданы. Они только что вернулись из поездки? Может быть, были у дедушки с бабушкой. В деревне. На море. В горах. Показывали ребенку мир и рассказывали.

Она смеется и обнимает отца за шею. Отец целует ее. В нос, в лоб, в подбородок. Потом в левую и правую щеки. Потом наступает очередь ребенка. В том же порядке. Нос, лоб, подбородок, щеки, левая, правая. Поцелуи, поцелуи, поцелуи, поцелуи. Ритуал. Потом под одеяло. Укрыться хорошенько. Тебе должно быть тепло и спокойно.

Я заглядываю в эту комнату, как в кукольный домик. Это эскиз моей собственной жизни. Пусть даже он и остался эскизом — это уже совсем другая история. Но я ясно представляю себе это: Кристина садится на колени Эрику, кладет ему руку на плечо, они берут меня за руки, с двух сторон. И мы начинаем песню, которую поем каждый вечер, за которой начинается моя мирная, спокойная ночь, которая защищает меня от Ниса Пука, от болезней и злых мыслей, от всех напастей мира. Со мной ничего не случится. Мама и папа всегда со мной. И даже когда я состарюсь, эти бесчисленные вечера будут жить во мне, вечера, когда они дарили мне свою безмерную любовь, когда мы смеялись, и пели, и целовали друг друга. Рука в руке, рука в руке. Только так, иначе и быть не может.

Интересно, видят ли меня эти счастливые люди? Белое облачко, которое во мраке ночи приникает к окну и любуется теплым светом и уютом чужого жилища? С резким звуком задергивается занавеска. Р-р-раз! И ты остаешься снаружи.

Жалкое шоу, паршивый сценарий, никудышный режиссер, я требую свои деньги обратно! Или я слишком пьяна? Или у меня галлюцинации? Но почему вместо зеленых чертиков, как у всех нормальных людей, я постоянно вижу Нору? И слышу? Нора, ты мой зеленый чертик. Это она нашептала мне, что Клер в ту туманную ночь после какой-то там сраной конфирмации сбила косулю. Этой косулей была Ма.

Слова текут сами, складываются в предложения, без запинки, они так и льются, как будто я десятки раз репетировала свою речь. Не знала, что могу рассказывать так подробно и гладко, так свободно, употреблять такие элегантные обороты, Папашка остался бы доволен, он был великолепный оратор. Я чувствую бесконечное облегчение, все мосты за мной сожжены, я не должна больше ни на кого оглядываться — ни на Додо, ни на Клер, ни на Ахима. Мириам и Даниеля я выношу за скобки, о них я подумаю в другой раз.

— Я не смогла ее удержать, — слышу я свой собственный голос. — В ту же ночь она уехала в Гамбург, остановилась в каком-то отеле, чтобы первым же рейсом улететь в Нью-Йорк, к своему Давиду. Она не раздумывала, понимаешь? Она запаниковала, и ее можно понять.

— Можно понять, — Додо повторяла мои слова, как эхо, как будто разучилась самостоятельно говорить.

— Вот так-то! Скрылась с места преступления, — добавила я. — Правда, наутро мы узнали из газет, что твоя мать все равно не пережила бы удара. Ее бы не спасло, если бы мы отправили ее в клинику. Или позвали врача.

Додо сморгнула, словно ей на миг изменило зрение.

— Мы? — переспросила она. — Почему ты говоришь «мы»?

— Ты меня не слушаешь, — ответила я. — Я же тоже сидела в этой машине. На заднем сиденье, со своим свекром в обмороке. Вела Клер, это же был ее «BMW». Нашу машину взял Ахим, наверное, к тебе поехал. Ломать нашу совместную жизнь. Когда, собственно, у вас это началось?

— Я хочу кофе, — сказала Додо. — А потом убью вас обеих. Можешь не сомневаться. — Она поднялась с кресла, проковыляла к стойке администратора, но вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов. В дверь как раз входил цветной таксист, и она шагнула ему навстречу. — Нет, — пробормотала она, — по taxi! Тетя не сделает отсюда ни шагу, capito?