Милые кости - Элис Сиболд

Сейчас Лен в задумчивости сидел за голым конторским столом в подвале полицейского участка и разглядывал вещдоки. Зачем-то перебрал пачку ненужных листовок, которые распечатал мой отец. Мое лицо было знакомо Лену до мельчайших деталей, но он снова и снова всматривался в каждый штрих. У него зрело убеждение, что в этом деле определенно возникнут подвижки благодаря новому размаху строительства. Когда по всей округе роют котлованы и перекапывают землю, можно ожидать появления дополнительных улик, которые и дадут искомый ответ.

На дне коробки лежал пакет, а в нем — шапка с бубенчиками. Когда он показал это моей маме, она упала без чувств. Лен до сих пор не мог для себя определить, в какой момент к нему пришла любовь. Я-то знала: это произошло у нас дома, пока мама рисовала нелепые фигурки на грубой бумаге, а Бакли с Нейтом спали валетиком на диване. Мне даже стало жаль детектива Фэнермена. Взялся расследовать мое убийство — облом. Влюбился в мою маму — и тут облом.

Рассматривая похищенный Линдси набросок с видом кукурузного поля, Лен вынужден был признать: из-за своей халатности он упустил насильника и убийцу. Теперь его мучила совесть. Конечно, этого никто не знал, но если бы Лен тогда не помчался в торговый центр по звонку моей мамы, Джордж Гарви не гулял бы сейчас на свободе.

Вытащив из заднего кармана бумажник, он разложил перед собой фотографии жертв нераскрытых преступлений. В том числе и фото своей жены. Он перевернул все снимки лицом вниз и поочередно надписал на каждом: «Сведений нет». Больше не было надежды со временем выяснить, кто, как и почему. Не было надежды разобраться в причинах самоубийства жены. Не было надежды узнать судьбу этих детей и подростков. Он сложил все фотографии в коробку, относящуюся к моему делу, и выключил свет в пустом, холодном помещении.

Просто он кое-чего не знал.

Десятого сентября тысяча девятьсот семьдесят шестого года некий житель Коннектикута поехал на охоту. Выходя из лесу, он увидел под ногами какую-то блестящую штуковину. Брелок от моего браслетика — эмблему Пенсильвании, замковый камень. А вслед за тем определил, что поблизости хозяйничал медведь. И что оказалось: зверь вывернул из земли то, что осталось от детской ступни.

Моя мама продержалась в Нью-Гемпшире всего одну зиму, а потом решила отправиться на машине в Калифорнию. Эту идею она вынашивала давным-давно. Один из ее нью-гемпширских приятелей рассказал, что в окрестностях Сан-Франциско всегда можно устроиться на какую-нибудь винодельню. Люди требуются постоянно, работа подвижная, в душу никто не лезет. Эти три довода ее убедили.

Тот же приятель всячески старался уложить ее в постель, но обломился. К тому времени мама поняла, что это ни к чему не приведет. После того свидания с Леном, когда они укрылись в недрах торгового центра, ей стало ясно, что у таких отношений нет будущего. Она даже толком ничего не почувствовала.

Сборы были недолгими. Из каждого города, где мама делала остановку, она посылала открытки моим брату с сестрой. «Привет. Я в Дейтоне. Символ штата Огайо — птица-кардинал». «Вчера на закате добралась до берегов Миссисипи. Река необъятная».

В Аризоне, впервые в жизни проехав целых восемь штатов, она заплатила за ночлег и принесла к себе в номер ведерко льда из гостиничного автомата. На следующий день ее ждала Калифорния, и в преддверии этого события была куплена бутылка шампанского. Мама вспоминала байки своего нью-гемпширского приятеля: тот целый год отскребал от плесени гигантские бродильные чаны. Лежа на спине, соскабливал ножичком слой за слоем. Цветом и консистенцией плесень напоминала говяжью печенку. Сколько потом ни отмывайся под душем, винные мушки будут виться вокруг тебя тучами.

Попивая шампанское из пластикового стакана, она посмотрела на себя в зеркало. Против своей воли.

В памяти всплыл один предновогодний вечер, когда вместе с ней в гостиной сидели мы с сестрой и папа с братом. Впервые наша семья встречала Новый год в полном составе. День был организован так, чтобы Бакли перед этим как следует выспался.

Он открыл глаза, когда было уже темно, и решил, что в такую ночь его ждет что-нибудь поважнее, чем визит Санта-Клауса. У него давно была мечта перенестись в игрушечную страну — вот это был бы настоящий праздник.

Через пару часов он уже зевал и клевал носом, сидя на коленях у моей мамы, которая перебирала пальцами его кудряшки; папа отправился на кухню готовить какао, а мы с сестрой раскладывали по тарелочкам немецкий шоколадный торт. Часы пробили двенадцать раз, но это ознаменовалось только чьим-то отдаленным улюлюканьем и двумя — тремя ружейными выстрелами. Мой брат был поражен. Его разочарование выплеснулось так бурно и стремительно, что мама даже растерялась. На ум пришли слова из песни молодой еще Пегги Ли: «И это все?» Потом раздался оглушительный рев.

Она вспоминала, как мой папа, взяв Бакли на руки, стал ему напевать. Мы все подхватили знакомый мотив: «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней? Забыть ли старую любовь и не грустить о ней?»

Бакли вытаращил глаза. Слова, рожденные в старой Британии, плыли у него над головой, как мыльные пузыри.

— Листару и любовь? — зачарованно переспросил он.

— А правда, как это понимать? — поинтересовалась я у родителей.

— Старую любовь, — поправил мой папа. — Которая была в старое время.

— Которая давно ушла, — сказала мама и почему-то начала собирать щепотки липких крошек у себя на тарелке.

— Ау, Глаза-Океаны! — окликнул папа. — Ты про нас не забыла?

Она до сих пор помнила, как замкнулась от этого вопроса, будто щелкнула переключателем, вскочила из-за стола и призвала меня убирать посуду.

В тот осенний день тысяча девятьсот семьдесят шестого, добравшись до Калифорнии, она сразу поехала на побережье и только там остановила машину. У нее было такое ощущение, будто она четверо суток ничего не видела, кроме семейных полчищ, которые орали, бранились и ссорились, придавленные сверхъестественной силой повседневности; увидев через лобовое стекло океанские волны, она испытала желанное облегчение. На ум сами собой пришли книги, прочитанные в колледже. «Пробуждение»[15]. И еще история одной писательницы, Вирджинии Вулф[16]. В студенческие годы все это казалось романтикой, как в кино: камни в кармане, шаги в пучину.

Небрежно повязав свитер вокруг талии, она стала спускаться по каменистому склону. Внизу были только острые утесы да волны. Она с осторожностью выбирала дорогу, но я смотрела не на открывшийся впереди вид, а исключительно ей под ноги, боясь, как бы она не поскользнулась.

Мою маму целиком поглотило желание ощутить кожей эти волны, ступить в незнакомые океанские воды, в незнакомом краю, погрузиться в эту крестильную купель. Плюх! — и начинай все с чистого листа. Неужели жизнь — это не более чем игра на выживание в душном зале, где ты мечешься в четырех стенах, без конца передвигая деревянные плахи? В голове крутилось: потрогай волну, волну, волну, а я следила, как ее ступни нащупывают опору среди камней. Когда раздался тот крик, мы услышали его одновременно — и в изумлении одновременно подняли глаза.

Над скалистым берегом прокатился детский плач.

Среди камней виднелась песчаная бухта — теперь ее было хорошо видно, — и там, на расстеленном одеяле, барахтался ребенок, крошечная девочка в розовом вязаном чепчике, ползунках и пинетках. Она была совершенно одна, если не считать мягкой белой игрушки (маме показалось, это барашек).

Поодаль, спиной к моей маме, с деловито-озабоченным видом стояла кучка взрослых, одетых в черное и синее, в высоких ботинках и лихо заломленных шляпах. Мой наметанный глаз фотоохотника выхватил треногу и опутанные проволокой серебряные диски, которые, по мановению руки какого-то парня, бросали на девочку яркие блики.

Моя мама рассмеялась, но лишь один из ассистентов обернулся и разглядел ее среди скал; остальным было не до нее. Они снимают рекламу, догадалась я, но какую именно? Рекламу новой девочки, которая заменит вам прежнюю? Мамин смех осветил ее лицо, и мне открылись незнакомые, жесткие линии морщин.

Позади крошки-девочки плескались волны, прекрасные и пьянящие; им ничего не стоило незаметно подкрасться и смыть малышку с берега. То-то заметались бы эти лощеные красавцы, но поздно — никто не смог бы ее спасти; и даже мать, которая каждой клеткой своего тела должна чувствовать приближение беды, была бы бессильна против этих волн. А жизнь потечет своим чередом, испещряя невозмутимый берег новыми бедами.

В первую же неделю мама нашла работу на винодельне «Крузо», расположенной в долине, недалеко от побережья. Мои брат с сестрой по-прежнему получали почтовые открытки с яркими кусочками жизни, по возможности приукрашенными.

По выходным она бродила по улицам Саусалито или Санта-Розы, элитарных карликовых городков, где все были друг другу чужими, и принуждала себя любоваться манящей новизной этих мест, но стоило ей зайти в сувенирную лавку или в кафе, стены начинали пульсировать, словно больные легкие. Это накатывала тоска, заползала по ногам в нутро, душила, слепила глаза неудержимым натиском слез, и тогда моя мама набирала полную грудь воздуха, чтобы не разреветься в голос на людях. Она заказывала в ресторанчике чашку кофе и ломтик подсушенного хлеба, который сдабривала слезами. Потом шла в цветочный магазин и спрашивала нарциссы; когда их не было в продаже, она чувствовала себя обделенной. Ведь это такая малость — ярко-желтый цветок.