Срок приговоренных - Чингиз Абдуллаев

— Сколько хотите, — сказал он, благодарно глядя на нее.

Они еще сидели перед телевизором, когда раздался звонок мобильного телефона. Резо бросился к телефону. Кто-то просил позвать Чупикова. Резо ответил, что адвокат сейчас занят, и попросил перезвонить ему на квартиру через полчаса. Через некоторое время раздался еще один звонок. Когда раздался третий, Резо уже привычно поднял трубку, чтобы сообщить о том, что Евгений Алексеевич занят. И услышал голос самого Чупикова.

— У нас неприятности, Резо. Только что я узнал: кто-то пытался убить Демидова. Я еду к нему домой, позвоню попозже.

Резо опустил трубку, взглянул на Веру.

— Плохо? — поняла она.

— Очень, — кивнул Резо, — я думаю, мне нужно уходить. Они убивают всех, кто был со мной знаком.

— Кого еще убили? — испугалась Вера. — Чупикова?

— Нет. Но кто-то пытался убить подполковника Демидова. Это тот самый офицер, который мне поверил.

— Его убили?!

— Не знаю, — он упрямо замотал головой. — Мне нужно уходить. Рано или поздно они могут появиться и здесь.

Рассказ одиннадцатый

Я не слышал вопроса, который мне задали. Я смотрел на Виталика, словно ожидая, что он откроет глаза и признается, что все это глупая шутка. Но время шло, а он по-прежнему лежал неподвижно. У него было умиротворенное лицо, почти такое же, каким было в жизни. Он был вообще спокойным человеком, мой друг, которого я так глупо подставил под выстрелы убийцы.

— Вы его знали? — спросил меня сотрудник прокуратуры.

— Это мой друг, — сказал я, сумев разжать зубы.

— Видимо, его убили вместо вас, — продолжал сотрудник прокуратуры. — Извините, но вы должны поехать с нами.

— Как это произошло? — Я смотрел на лицо Виталика. Убийца не стал стрелять в лицо или в голову. Очевидно, контрольный выстрел он сделал в сердце.

— Очевидно, он поднимался по лестнице к вам домой. Убийца ждал его на лестничной клетке. Когда друг подошел к вашей двери и стал открывать ее своим ключом, убийца вышел из укрытия и трижды выстрелил.

— В спину? — спросил я механически.

— Нет. Ваш друг успел обернуться. Все три выстрела были сделаны в грудь. Из них два — смертельные. Но убийца сделал и четвертый выстрел, контрольный. И потом ушел, бросив оружие рядом с убитым.

— Какое оружие? — спросил я, не открывая глаз от Виталика.

— «Макаров», — ответил мне сотрудник прокуратуры.

«Значит, это другой убийца, — подумал я, — тот, кто убил Семена Алексеевича, стрелял из „магнума“ и свой пистолет не выбросил. Странно, что убийца стрелял из такого экзотического оружия».

— Нам необходимо все проверить, — продолжал сотрудник прокуратуры, — вы можете с нами поехать?

Я наклонился к Виталику, чтобы поцеловать его. Бедный друг, он погиб из-за меня. Убийца ждал меня, и, когда увидел, как Виталик открывает дверь, у киллера не осталось никаких сомнений. Он стрелял в хозяина дома. Убийца наверняка знал, что я живу один. Только как его мог пропустить дежурный милиционер, сидевший в своей будке у дома? Он ведь должен был обращать внимание на всех незнакомых людей. Или убийца не был незнакомым человеком? А может, еще хуже, он был человеком, который сюда часто приходил. В любом случае это должен был выяснить следователь. Но я все еще не хотел расставаться с телом Виталика. Я поднял голову, посмотрел на его закрытые глаза. И в эту секунду вспомнил, зачем именно он ко мне шел. Он ведь нес деньги.

— Вы его обыскали? — спросил я, поворачивая голову. К разговаривавшему со мной сотруднику прокуратуры подошел кто-то второй.

— Да, — сказал второй, — мы его обыскали. Нашли пропуск в институт, небольшую сумму денег, ключи, брелок…

— Какую именно сумму денег? — перебил я его довольно резко.

— Не знаю. Триста или четыреста рублей. И в этот момент я зарычал. Даже не закричал, а именно зарычал. Значит, убийца был не только киллером, он был еще и вором. Виталик должен был привезти мне деньги. Пятьдесят две тысячи долларов. Всю оставшуюся сумму. И все деньги пропали. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума, у меня подкосились ноги, словно началось землетрясение. Я пошатнулся, и меня подхватил кто-то из сотрудников прокуратуры.

— Ему плохо, — сказал второй.

Потом тело Виталика увезли, а я сел на скамейку, и мне дали сначала воды, потом валидол, потом еще что-то. Но я сидел как в ступоре и смотрел перед собой. Они не только убили Виталика, но и украли деньги, которые я должен был получить на операцию Игоря. Значит, этому ворью мало денег, мало тех ста миллионов, из-за которых погиб Семен Алексеевич. Им нужно было еще и это. Они отобрали деньги у моего мальчика.

В тот момент, когда я увидел мертвого Виталика, я почти знал, что буду делать. Но, когда мне сказали про деньги, я вдруг почувствовал, что становлюсь совсем другим человеком. Есть какой-то предел человеческих возможностей. И когда он пройден, человек превращается в нечто другое. Он заболевает особой формой бешенства. Тогда остановить его можно, только уничтожив физически. И убивать нужно долго и надежно, чтобы он перестал дергаться. Я понял, что превращаюсь в кого-то другого — страшного, мстительного, безжалостного.

В лагерях таких называют беспредельщиками. Такие не верят ни в какие законы. Ни Божеские, ни человеческие. Даже звери подчиняются каким-то своим законам, продиктованным инстинктом, беспредельщики их не знают. Такой зверочеловек, решаясь на побег, берет с собой в качестве напарника кого-нибудь из лагерных заключенных. Когда же кончается еда, он съедает напарника. Но это, пожалуй, лагерные легенды, страшные сказки. Если человек становится людоедом, то свидетелей не оставляет. Да и сам он выжить не сможет. Срабатывает какой-то механизм — и человек погибает. От шока, от ужаса, от ненависти к самому себе.

И все же беспределыцики есть. Это сукины дети, у которых нет ничего святого. Такой готов подставить любимую женщину, готов предать лучшего друга, отречься от родных и близких. Или, наоборот, — передрать глотку любому за друга, за женщину, за свое дитя. Когда сотрудник прокуратуры поднял простыню и я увидел лицо погибшего Виталика, я понял, что становлюсь «людоедом».

Не мог я в этот момент верить в Бога. Если Бог допустил смерть Семена Алексеевича и Виталика, которые хотели помочь больному ребенку, значит, он был заодно с убийцами. Я понимал, что подобные мысли кощунственны, страшны и безумны. Понимал, что нужно успокоиться и обдумать, как и почему произошло убийство, но я не управлял собой. Я сидел на скамейке и стонал. Стонал не голосом, а сердцем. Казалось, это само сердце кричит от боли, рвется из груди, пытается рассказать всем о чудовищной несправедливости, которая обрушилась на головы самых дорогих мне людей.

Виталика увезли, сотрудники прокуратуры что-то говорили мне, потом ко мне подходили одетые в форму сотрудники милиции, потом еще кто-то. А я сидел на скамье и стонал. Потом меня повели домой. Люди поняли, что в эти минуты нельзя меня оставлять одного. И бессмысленно допрашивать. Вообще трогать. В эту ночь я постарел на десять лет. Нет, на двадцать. Или, если точнее, в эту ночь кончилась моя молодость. И я за один вечер превратился в очень пожилого человека. В другого человека, у которого была единственная цель в жизни — месть.

Меня отвели домой. Я был в абсолютном ступоре, словно меня оглушили. Говорят, что у меня были безумные глаза. Я никого не слышал, не отвечал на вопросы и ходил как механический, как робот. Меня положили на диван. Кто-то снял туфли. Принесли одеяло. Дальше я помнил, что в квартиру заходили и выходили люди. И голос Алены, неизвестно каким образом оказавшейся в моей квартире. И ее прохладные руки на моей голове. И ее голос. Голос Алены — это было единственное, что я помнил в эту ночь. Потом я провалился в какой-то страшный сон, в кошмар. Меня почему-то все время пытались скрыть, прикрыть, накрывали одеялами, обкладывали подушками, а я упрямо вылезал и кричал, задыхаясь, чтобы меня оставили в покое, будто люди действительно хотели меня удушить, а мне не хватало воздуха.

Потом снова голос Алены, прикосновение иглы. Мне делали укол, а я, провалившись в небытие, спал и, кажется, во сне кричал. А может, спал и в промежутках короткого бодрствования кричал. У меня была в эту ночь странная лихорадка — бросало то в холод, то в жар. Мир вокруг меня расплылся, размазался, окружавшие меня люди казались тенями. Неестественно выгнутыми, плывущими по стенам причудливыми тенями моей памяти.

Утром, примерно в половине двенадцатого, я открыл глаза. Открыл и посмотрел вокруг. Лихорадка прошла. Голова работала нормально. Я почувствовал боль в скулах, словно вчера я слишком сильно сжимал зубы. Поднял голову, осмотрелся. Отметил, который час, и удивился, что проспал так много. Получалось, часов четырнадцать-пятнадцать. Рядом в кресле спала Алена. Это меня удивило больше всего. Я осторожно поднялся, прошел в ванную комнату.