Тайна царского фаворита - Елена Хорватова

– Можешь приписать это своему личному обаянию и способности уговаривать. Но рот лучше не открывай, дружок, коли сказать нечего. Елена Сергеевна – дама образованная, истинная эмансипе, и ей твоя чепуха вовсе не интересна. Только глупенькая медицинская сестричка, мир ее праху, могла с восторгом слушать весь твой вздор.

Поручик Степанчиков, и без того выглядевший довольно уныло, совсем обмяк под строгим взглядом приятеля. Меня, честно говоря, покоробила подобная бесцеремонность Кривицкого. Не хватало еще, чтобы юношу, нервы которого и так расстроены войной, обижали у меня на глазах. Даже если поведение его, по выражению доктора, бывает несколько неадекватно, это не повод подвергать несчастного Степанчикова насмешкам.

В моем сердце поднялась горячая волна сочувствия, заставившая уделить бедняге побольше внимания.

Растаявший в лучах моего душевного тепла, поручик тут же, как павлин, распушил все перья и, к моему удивлению, принялся флиртовать.

Ну что ж, я, конечно, постарше юных офицериков, но, видимо, не настолько, чтобы во мне перестали видеть объект, достойный мужского внимания. Конечно, рано или поздно и я начну казаться молодым людям милой тетушкой, вроде госпожи Здравомысловой, но с этим я вовсе не тороплюсь.

Анна, сославшись на нездоровье, так и не вышла из своей комнаты, а Валентин все же спустился к гостям и посидел со всеми за столом. Тугая повязка на ребрах лишила его прежней подвижности. Он мог либо поворачиваться всем корпусом, либо обращал к собеседнику только лицо, оставаясь в прежнем положении, поэтому казался похожим на египетского фараона с древних фресок – голова в профиль, а грудь в анфас.

Не знаю почему, но мне показалось, что болезненное состояние штабс-капитана порадовало Кривицкого. С чего бы это, если поручик вовсе ни при чем? Интуиция порой задает такие задачки, что приходится мобилизовать всю свою логику для того, чтобы хоть как-нибудь их объяснить…

Впрочем, как неоднократно утверждал агент Стукалин, я вообще склонна подозревать Кривицкого во всех смертных грехах, может быть, поэтому внутренний голос и старался подбросить мне новую пишу для размышлений.

Когда оба поручика собрались наконец откланяться, я пошла проводить их через парк до опушки леса.

(Как ни странно, оба решили вернуться в Гиреево пешком, по лесной дороге. Странным это показалось мне потому, что Степанчиков совсем недавно жаловался на боли в раненой ноге, сильно хромал и даже отказался участвовать в поисках пропавшей девушки, ссылаясь на невозможность лично для него долгих пеших переходов. А дорога до Гиреево ведь не такая и близкая, версты две с гаком…)

Чтобы я не споткнулась в темноте на запущенных дорожках, Степанчиков предложил мне руку и вполне галантно повел меня по парку. Впрочем, порой он накрывал мою ладонь, лежавшую на его рукаве, свободной рукой и сжимал ее несколько сильнее, нежели требовали приличия. Боясь, что это и есть те самые проявления неадекватности, я делала вид, что ничего не замечаю.

Мы уже подходили к старым воротам, и я собиралась распрощаться с господами офицерами, когда впереди появился освещенный луной силуэт женщины, медленно шедшей нам навстречу. Это было удивительно! Откуда бы тут взяться незнакомой даме?

Вглядевшись, я поняла, что она одета по моде сорокалетней давности. Мне вдруг показалось, что это бывшая хозяйка имения, старая графиня, бредет по аллеям в сторону своей могилы… Ведь графиня была изображена на портретах в похожих нарядах.

Мое сердце оглушительно заколотилось, а ладонь, прикрытая рукой Степанчикова, мгновенно сделалась ледяной и задрожала как осиновый лист. Я уже приготовилась прочесть какую-нибудь молитву и лишь на мгновение задумалась, что в этом случае окажется более действенным – молитва к Ангелу-хранителю или «Отче наш».

«Святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави мене грешную», – успела произнести я про себя, когда женщина приблизилась настолько, что ее стало возможно узнать.

Нет, жизнь в Привольном рано или поздно сведет меня с ума!

Это была знахарка Сычиха, наряженная, вероятно, в платье, подаренное ей некогда хозяйкой. Платка у нее на голове в этот раз не имелось, седые волосы старухи были уложены в замысловатую старомодную прическу с небольшой кружевной наколкой. Впрочем, и в этом ничего особо странного не было, ведь Меланья в молодости служила в горничных или в камеристках у графини и наверняка была обучена куаферному мастерству.

Сычиха подошла к нам вплотную и молча испепеляющим взглядом стала сверлить наши лица, переводя глаза с одного на другое. В руках у старухи был какой-то темный предмет, который она пыталась спрятать за спиной, прикрывая складками пышной юбки.

– Сгинь, сатана! Сгинь, сгинь! – махнула она рукой на Степанчикова и вдруг, уставившись в глаза Кривицкому, протянула руку и подала свою ношу ему.

– Прими, касатик, обронил! – сказала Меланья зловещим тоном.

Я невольно опустила глаза и поняла, что она держит старую треуголку. В этой изъеденной молью шляпе скакал под окнами усадьбы наш черный призрак. После стычки со штабс-капитаном он обронил свой экзотический головной убор, а я, сколько ни старалась, не смогла потом его разыскать… Так вот, стало быть, кто подобрал и сохранил важную улику – бабка Сычиха! Ну, конечно, мы всегда забываем про старуху, живущую в парковой сторожке, а она наверняка много чего видит и слышит.

Но зачем же Сычиха принесла шляпу злоумышленнику, а не полицейскому или не хозяйке усадьбы?

Кривицкий, с ужасом глядя на Меланью, ничего не ответил и даже не пошевелился, чтобы взять у нее треуголку. Поэтому принять шляпу из рук старой знахарки пришлось мне, не дожидаясь, пока завороженный Борис очнется. Удивительно, как я еще могла стоять на ногах и шевелить руками, но в улику мои пальцы впились крепко-накрепко…

– А ты, дитятко, помни про воду! – ласково сказала, переведя взгляд на меня, Сычиха к полному недоумению офицеров. – И жди, как тебе было велено. Скоро уж дождешься. Зайди ко мне завтрева, я тебе словцо шепну!

С этими словами Меланья повернулась и побрела к своей сторожке, в окне которой мерцал слабый огонек оставленной на подоконнике свечи.

– Кто эта сумасшедшая ведьма? – нервно спросил Степанчиков. – И чего она от нас хотела? Что за дрянь она вам сунула, Елена Сергеевна? Старую шляпу? А про какую воду она бормотала? Почему это вы должны помнить про воду? Неужели старая карга хочет, чтобы вы утопились? Вы ее не слушайтесь!

– Ох, поручик, вы задали мне слишком много вопросов сразу. А я не знаю, что на них отвечать, – притворно вздохнула я, хотя поняла гораздо больше, чем хотела показать. Как, впрочем, и Кривицкий, если судить по выражению его лица…

Мы уже дошли до старых ворот, и, пожалуй, было самое время прощаться.

– Ну что ж, достопочтимая госпожа, аудиенция окончена? – бросил с иронической усмешкой Кривицкий и затейливо, на старинный манер поклонился. Треуголка сейчас пришлась бы ему для полноты картины как нельзя более кстати, но я уже успела покрепче прижать ее к себе и не вернула бы Кривицкому ни за какие коврижки.

Степанчиков, пользуясь тем, что давно завладел моей рукой, пожал ее на прощанье. Я легкомысленно ответила на пожатие, после чего долго не могла высвободить руку из цепких пальцев Степанчикова. К счастью, даже самое долгое прощание не может длиться до бесконечности.

– До завтра, господа! – помахала я вслед офицерам треуголкой, которую боялась выпустить из рук. Наверняка Кривицкий в душе проклинает себя, что упустил столь ценную шляпу, и дорого бы дал, чтобы ею завладеть. – Надеюсь, по дороге в Гиреево с вами больше не случится никаких неприятных происшествий. Доброго пути!

Офицеры двинулись по темной дороге к лесной опушке, и Кривицкий вдруг затянул старую армейскую песню, под которую военные, особенно юнкера, частенько ходят строевым шагом:

Здравствуйте, дачники,Здравствуйте, дачницы!Летние маневрыУж давно начались.

А Степанчиков подхватил:

Лейся, песнь моя,Любимая,Буль-буль-буль,Баклажечка походная моя.

Я почувствовала, как сжимается сердце. Снова налетела волна воспоминаний и окатила меня с ног до головы. И дача на реке Химке, и танцы с юнкерами, и Валечка Салтыков с его юным нежным личиком и девичьим румянцем, и смеющиеся глаза Ивана Малашевича – все так и замелькало перед мысленным взором…

Вдруг мне показалось, что покойный Иван марширует рядом с поручиками к лесу и, лихо заломив фуражку, подпевает своим негромким хрипловатым голосом:

Сапоги фасонные,Звездочки погонные,По три звезды,Как на лучшем коньяке.Лейся, песнь моя Любимая,Буль-буль-буль,Бутылочки казенного вина…

– Чур меня, чур! – прошептала я, перекрестившись. – Прости меня, Ванечка, что так редко вспоминала о тебе и что долго держала на сердце обиду на тебя, на покойника… Только, пожалуйста, не нужно являться мне ночами! Прости и спи с миром!