Немой миньян - Хаим Граде

Но Сендерка тоже плакал и кричал, что он не хочет стоять и мерзнуть в поле, пока будут закапывать умершего. Он хочет идти на занятия в школу, там тепло и весело. Если он сегодня не придет в класс, и мальчишки узнают, где он был, они назавтра будут смеяться над ним и обзывать кладбищенским еврейчиком. Но дядя уговаривал Сендерку, гладя его дрожащими руками и всхлипывая, до тех пор, пока тот не устал возражать. Он натянул шапку на уши, надел шерстяные варежки и пошел с дядей.

Генех Бегнис стоял во дворе Песелеса и смотрел, как со всех сторон евреи стекаются в Немой миньян. Не только состоятельные обыватели и изучающие Тору, идут и бедные уличные торговки в шерстяных платках, широких зашнурованных фартуках и тяжелых валенках, с красными от мороза руками и черными от раздувания углей в горшках лицами. Идут нищие лавочники в полушубках и поношенных шапках. Идут сгорбленные ремесленники и заранее вздыхают от удовольствия, что сейчас они сладко выплачутся. Генех увидел, как во двор входит слепой проповедник, в правой руке у него палка, а левую он положил на плечо племянника. Сендерка шел с опущенной головой, как приговоренный, и не смотрел вокруг себя. Старый бундовец хотел было подойти к слепому проповеднику и его племяннику. Но сразу же решил, что не стоит этого делать, может получиться скандал. В былые годы он и в молельнях боролся против священнослужителей, восхвалявших царя, так же как он боролся против богачей и эксплуататоров. Но с тех пор, как борьба против кровопийц ведется профсоюзами, он не заходит в молельню даже в Судный день и радуется тому, что его за это осуждают. Однако на этот раз он решает зайти в молельню, чтобы забрать Сендерку у дяди, который волочит его назад, к отжившему гнилью. В толкотне среди большой возбужденной толпы его, возможно, не заметят, думает Генех Бегнис, а если и заметят, то тоже не страшно.

Покрытые черной тканью погребальные носилки возвышались на столе бимы, а слепой проповедник стоял рядом с ними, на ступеньках, ведущих к священному ковчегу. На улице день слепил блеском снега и света, а внутри, в битком набитом бейт-мидраше, на всех лицах лежал мрак этого черного погребального покрывала. Стоящие вперемешку мужчины и женщины вытягивали шеи, чтобы лучше видеть и слышать слепого проповедника. Расстроенный утренней ссорой с племянником, реб Мануш Мац плакал и над собственными одинокими годами в старости. Напев его поминальной проповеди звучал на этот раз еще печальнее:

— Наши мудрецы, да будет благословенна память о них, рассказывают нам, что когда талмудический мудрец Шмуэль Младший[121] скончался, не оставив детей, его товарищи оплакивали его: цари умирают и оставляют свои короны своим детям, богачи умирают и оставляют свои богатства своим детям, но когда ушел Шмуэль Младший, он забрал все обаяние этого мира с собой. По той же причине, учителя и господа мои, мы плачем и над ширвинтским меламедом ребом Тевеле Агресом, потому что и он забрал с собой все свое достояние, заключавшееся в Торе и выполнении заповедей. На первый взгляд, это не так: ведь реб Тевеле Агрес десятки лет был меламедом, обучавшим мальчиков, а ученики подобны собственным детям. Так как же это может быть, что реб Тевеле со своим уходом забрал и все свое достояние, заключавшееся в Торе и выполнении заповедей? Ответ состоит в том, учителя и господа мои, что ученики подобны собственным детям, когда идут по пути ребе. Но горе нам всем, ибо и наши ученики, и наши родные дети не идут по нашему пути, мы осиротевшее поколение, поколение без наследников.

Аскеты и обыватели печально кивали головами, ремесленники вздыхали, а женщины горько плакали. Собственно, женщины не очень поняли, что имеет в виду проповедник. Согласно тому, что они узнали, входя в бейт-мидраш, покойному было больше девяноста лет и от него остались и дети, и внуки. Справедливее было бы сказать: пусть не умирают те, кто младше. Но слепые глаза проповедника, его раздирающий сердце напев и постоянные повторы «дети! дети!» навели на женщин страх. В молельне становилось все жарче. От лиц, залитых слезами, шел пар, закутанные тела обливались потом, а женский плач становился все громче, как шум реки во время ледохода.

Возвышаясь на голову над всеми собравшимися, стоял столяр Эльокум Пап. Он уставился на мраморные доски с высеченными на них именами щедрых обывателей, и ему казалось, что даже эти памятные доски удивляются сегодняшнему шуму в постоянно тихом Немом миньяне. Его взгляд стал блуждать по головам и лицам, и он заметил у входа столяра Генеха Бегниса. «Что тут делает этот еретик Генехка? Неужели он испугался ангела смерти и возвращается к еврейству, вертя хвостом? Трудно поверить, чтобы такой человек вернулся с покаянием», — пробормотал Эльокум Пап и, словно против собственной воли, повернул голову к священному ковчегу с украшениями. Недаром он сначала не хотел смотреть на священный ковчег. Сердце подсказывало ему, что и вырезанные им из дерева львы и птицы выглядят сейчас опечаленными и подавленными, как все в Немом миньяне.

С улыбкой на губах, пытливо и недовольно смотрел Генех Бегнис на заплаканных евреев и слушал проповедника. Всю жизнь он живет среди этих бедняков и все еще не понимает их. Вместо того чтобы бороться за улучшение своей жизни, они изливают горечь своих сердец на похоронах и плачут из-за своих детей, которые больше не хотят ходить с согбенными спинами. Это черное покрывало над погребальными носилками для них более свято, чем первомайское красное знамя — знамя борьбы и надежды. Святоши знают это и используют верования массы, чтобы удерживать ее во мраке.

Расставив жесткие локти, Генех Бегнис начал проталкиваться вглубь бейт-мидраша, не обращая внимания на недовольное ворчание зажатых в толпе людей. Он искал Сендерку, племянника проповедника. После того, как Сендерка подвел слепого дядю к ступенькам священного ковчега, толпа постепенно оттеснила племянника реба Мануша назад, за биму. Там он первым увидел отца учительницы Пеи и стал проталкиваться к нему с радостью, пока Генех Бегнис тоже не заметил его и не подмигнул призывно, веля выбираться на улицу. Во дворе школьный активист втянул в себя холодный свежий воздух и выдохнул раскаленный гнев:

— Твой дядя тащит тебя на похороны человека, забывшего умереть вовремя, и ты идешь? Твоего дядю не волнует, что ты отстаешь от других учеников в классе. Он ведь считает светские науки ненужными и даже вредными. Где твой ранец с учебниками? Оставил дома? Иди, возьми свой ранец, и я отведу тебя в школу. Если ты снова пропустишь занятия, учителя отошлют тебя домой.

Генех Бегнис шагал быстро, держа руку мальчика в своей руке, а Сендерка бежал за ним и обрадованный, и смущенный, что он войдет в класс во время занятий, и все будут на него смотреть. Учитель упрекнет его, что он опоздал, а мальчишки на перемене будут смеяться над ним, что он кладбищенский еврейчик.

После поминальной проповеди первыми из бейт-мидраша вышли лавочники и уличные торговки, стоявшие ближе к двери. С непросохшими еще от слез глазами эти еврейки устремились к своему заработку, и мужчины тоже поспешили назад. За ними на улицу выплеснулись ремесленники, обыватели, аскеты. Потом полдюжины крепких парней вынесли черные погребальные носилки, держа их высоко над головами людей, и все собравшиеся проводили усопшего к траурной колеснице, стоявшей на улице. Когда двор Песелеса на три четверти уже опустел, из Немого миньяна вышел слепой проповедник вместе с виленскими раввинами. Реб Мануш Мац беспокойно вертел по сторонам головой и все время спрашивал:

— Где мой племянник? Евреи, вы не видели моего племянника?

И вдруг он начал кричать неуверенным голосом:

— Сендерл, где ты? Я жду тебя, Сендерл. Ты же мне обещал отвести меня на кладбище. Сендерл! Сендерка!

Раввины поняли, что слепец ищет своего поводыря. Они принялись его успокаивать, говоря, что среди идущих на похороны найдется достаточно хороших евреев, которые поведут его за руку на кладбище, да и его племянник отыщется, если не сразу же, то чуть позже. В этот момент из кучки людей, оставшихся во дворе, вышел столяр Эльокум Пап и обратился к проповеднику:

— Генехка Бегнис был в молельне во время вашей поминальной проповеди, он, наверное, увел Сендерку к своей дочери Пее, в школу. А я было подумал, что этот еретик зашел в молельню, потому что на него напал страх перед смертью и он крутит хвостом, как пес, пытаясь вернуться назад. Но кому нужно такое собачье раскаяние? Пойдемте, ребе, я вас поведу.

Реба Мануша передернуло, когда он услышал имя Бегниса.

— Сендерка надел теплую одежду, чтобы ему не было холодно на кладбище. Я бы тоже не дал ему стоять на ветру. Я бы отправил его в кладбищенский бейт-мидраш погреться, — оправдывался перед столяром слепой проповедник.

Эльокум Пап под руку вывел его со двора и проводил до траурной колесницы, на которой лежало тело покойника. Там уже стояли двое сыновей реба Тевеле, высокие полноватые евреи, и его невестки, еврейки с расплывшимися лицами, одетые в широкие пальто с меховыми воротниками. Дети реба Тевеле, похоже, не ожидали, что у их старого отца, поссорившегося со всем миром, будут такие торжественные похороны. Сыновья и невестки покойного понимали, что евреи из молельни ближе к их отцу, чем они сами, поэтому пропустили слепого проповедника вперед. Реб Мануш Мац ухватился за край погребальных носилок и не отпускал его. Эльокум Пап встал в ряд провожающих усопшего за его сыновьями и невестками и пробормотал себе под нос: