Суровые дни (книга первая) - Клыч Кулиев

Кибитку и мазанку Махтумкули окружало плотное кольцо людей. Все молчали, слышался только голос Махтумкули, рассказывающего о своей встрече с хакимом. Тархан постоял поодаль, подумал, что его появление прервет рассказ Махтумкули, и решил придти попозже, когда люди начнут расходиться. Он повернул назад, но в темноте налетел на какой-то вбитый в землю кол и с шумом упал. Тельпек отлетел далеко в сторону.

Кто-то поднял его, отряхнул и громко засмеялся:

— Эй, батыр, половину клада мне отдашь!

Говорящий подошел ближе, протянул тельпек.

— Возьми свою голову! — И вдруг удивился — Никак это ты, Тархан?.. Когда вернулся?

Узнав Караджу, Тархан досадливо сморщился.

— Тише, ты! — сказал он, поднимаясь и отряхивая халат. — Чего раскричался!

— А ты чего таишься? — еще больше изумился Караджа. — Воруешь, что ли? — И во весь голос закричал — Эгей, люди!.. Тархан вернулся!..

У кибитки Махтумкули затихли, и сразу же тишина взорвалась разноголосым шумом. Люди вскакивали, оглядывались по сторонам, ища глазами Тархана.

— У, ослиная глотка! — Тархан яростно скрипнул зубами и сделал шаг по направлению к Карадже. Тот испуганно попятился.

— Ты чего?.. Чего кидаешься, как бешеный?.. Думаешь, если дохлого тигра одолел, так и на людей кидаться можно?

Тархан грубо выругался и пошел к людям.

Первым его встретил Илли-хан.

— Отец т-т-тоже в-в-вернулся?

— Нет, — сказал Тархан, — он не вернулся.

— А п-п-почему?.. Г-г-где он?

— В Астрабаде!

— А т-т-ты как в-в-вернулся? — наседал Илли-хан.

— Взял да и прилетел! — пошутил Тархан.

Кругом засмеялись. Видимо, настроение у людей после рассказа Махтумкули было не очень плохим. Они окружили Тархана, словно видели его в первый раз, послышались вопросы.

— Эй, люди, садитесь! — прогудел бас Пермана. — Проходи сюда, Тархан!

Тархан подошел, поздоровался с сидящими кружком стариками, сел возле Пермана. Махтумкули сказал:

— От души поздравляю тебя, сынок, с возвращением! Сердар не вернулся с тобой, говоришь?

Не отпустили его, Махтумкули-ага, — ответил Тархан.

— А т-т-т-тебя п-п-очему отпустили? — снова не выдержал Илли-хан.

— Я сам ушел, — сказал Тархан. — Ни у кого разрешения спрашивать не стал. Крикнул: «Мой шахымердан!», раскидал сарбазов до самого неба и — айда сюда!

Люди опять засмеялись. Илли-хан хотел что-то сказать, но от злости никак не мог совладать с собой. Подошла Садап.

— Хватит ерунду пороть! — прикрикнула она на Тархана. — Делом говори, где сердар?

Перман недружелюбно сказал:

— Потерпите вы, тетя, немного! Слова бедному сказать не даете своими вопросами! Всех нас интересует положение сердара-ага. Сейчас Тархан нам все расскажет.

Садап, бормоча под нос ругательства, отошла в сторону. А Тархан начал рассказывать с того места, как они с сердаром попали в руки кизылбашей.

…Когда все, вдоволь наговорившись, пошли по домам и в кибитке осталось только несколько доверенных людей, Тархан, неторопливо попивая чай, сказал:

— Еще одно дело случилось, Махтумкули-ага. Своим же языком на себя беду накликал. Грех на душу взял.

Перман снисходительно потрепал его по плечу.

— Ну-ну, давай послушаем и это! Язык твой — враг твой!

— И верно, Перман-джан! — притворно сокрушаясь, согласился Тархан. — Все мои беды — от языка… Ну, значит, отпустил меня хаким. Есть у него такой длинный и злой нукер — ему поручил проводить меня. Я, конечно, стал пятиться к выходу, а хаким вдруг говорит: поди, мол, сюда. У меня чуть сердце из груди не выскочило! Ну, думаю, пропал, этот сын свиньи раздумал и прикажет сейчас резать мне уши или еще чего, похуже! А он и шепчет: «Если мол, сын сердара сумеет заманить Махтумкули в Серчешму, сразу освобожу его отца!» И еще говорит: «Чтоб

ни одна живая душа не знала об этом!» Ладно, говорю, никто не узнает, а сам думаю: в первую очередь Махтумкули-ага расскажу, а Илли-хану и не заикнусь даже. Но этот хитрый хаким берет коран и говорит: «Клянись на коране1» Нто станешь делать? Я и поклялся! Сказал про себя три раза: «Неправду говорю» — и поклялся. Виноват я теперь перед аллахом.

Рассказ Тархана развеселил слушателей. Кто-то пошутил:

— Скажи спасибо, что хаким нос твой большой не заметил — обязательно велел бы отрезать!

— Тяжкий грех ты совершил, — поддержал шутника и Мяти-пальван. — Но если отдашь мне подаренный халат, будь что будет — возьму половину греха на себя!

— Давай саблю! — сказал Перман. — Другую половину на свои плечи забираю!

Махтумкули негромко проговорил:

— Нет на тебе вины перед богом, сынок. Была бы чиста совесть, а об остальном не думай. Вина на тех, кто толкает на преступление и заставляет приносить в этом клятвы.

Заговорили о разном. Тархан толкнул в бок Пермана, и они, попрощавшись со всеми, выбрались наружу. По дороге Тархан еще раз ругнул хакима, вспомнив, что едва не потерял ухо. Перман шутливо сказал:

— Я бы на его месте ни одного уха тебе не оставил!

— Это за что же?

— А за то, чтобы ты не бродил ночью по тугаям, не подбирался к чужим женам!

Тархан схватил его за руку.

— Перман! Я об этом и хотел поговорить с тобой! Помнишь, ты советовал подождать до благоприятного момента? Не думаешь ли ты, что такой момент наступил?

— Когда это я тебе советовал такую чушь? — сказал Перман.

— А ну тебя! — с досадой отмахнулся Тархан. — Тебя не поймешь!..

— Ну, ладно, ладно! — дружелюбно сказал Перман. — Не веди себя, как глупый еж! Дело надо делать наверняка, обдумав со всех сторон.

— Как бы вообще не опоздать, обдумывая! Если сердар вырвется из лап хакима — что тогда будем делать?

Перман, посмотрев на небо, где ярко горело семизвездие Большой Медведицы, ответил:

— Будь спокоен, сердар попал в крепкий капкан. Теперь не вырваться.

— Как сказать! Если Иллн-хан приведет в Серчешму лошадей…

— Ты что, Иллн-хана не знаешь? Да он скорее собственной жизни лишится, чем добра! Не зря говорится, что никто не видел, как бай дает и как аллах милует.

— Все равно! — упрямо сказал Тархан. — Все равно через день-два посажу Лейлу на коня и увезу за Соны-Даг!

— Ждут тебя там, за Соны-Дагом! — пробурчал Перман. — Ты, друг, не торопись. Если я не ошибаюсь, па днях большие события развернуться должны. Аннаберды-хан, конечно, не пойдет на предложение сердар, скажет: своих забот по горло, чтобы еще в ваши распри впутываться. Карлы-бай тоже не дурак добром рисковать. И ёмуты не дружны: сердар Аннатувак людей собирает, а Борджак-бай с кизылбашами сговаривается. В общем, друг, положение такое, что скоро, видимо, не только тебе, а всем нам горы переходить придется, подаваться на север. Заботы не только на твои плечи легли — у всего народа заботы.

— Что мне народ! — махнул рукой Тархан. — Много мне от народа досталось, чтобы я о нем заботился?

— Опять понес ерунду! — с досадой сказал Перман. — Ты без народа — козявка, любой чесоточный козел затопчет! — И видя, что Тархан собирается возражать, быстро добавил — Знаешь что, друг, иди-ка отдохни! У тебя, вижу, от усталости мозги не в ту сторону смотрят. Поспи, а завтра, живы будем, все обговорим.

Перепрыгивая через арыки, хрустя сухим бурьяном, Тархан пошел напрямик, к мазанке, где спали наемные работники Адна-сердара. Уже собираясь войти, он оглянулся на маленькую крайнюю кибитку — и сердце его екнуло: дверь была открыта, ковер приподнят. «Лейла ждет меня!»— мелькнуло у Тархана, и он, взволнованный и жаждущий, не думая ни о чем, шагнул к заветной черноте двери.

Он был прав — Лейла ждала…

Садап проснулась с первыми петухами. Несчастье с мужем сильно подействовало на нее — болела голова, ныло все тело, под глазами набрякли мешки. Несмотря на постоянные стычки, несмотря на щедрые пинки, получаемые от сердара, она все же предпочитала видеть его дома, нежели в руках кизылбашей, хотя иной раз, жестоко избитая, и призывала на его голову всяческие напасти.

Она села на постели и долго кашляла и плевалась, стараясь попасть между кошмой и войлочной стенкой кибитки. Став на четвереньки, высморкалась туда же, поднялась, охая и кряхтя пригладила ладонью спутавшиеся за ночь волосы, надела борык и пошла будить работников.

— Кандым! Овез! — закричала она, приподняв камышовую циновку, служащую в мазанке дверью. — Все спите, нечестивцы? Вставайте, коней напоите — надоели своим фырканьем! И чабанов будите!.. У-у-у, дармоеды несчастные!

Кандым вскочил сразу же, как только услышал грозный голос старой хозяйки. Он проворно скатал изодранное в лохмотья одеяло, кинул его в угол и стал торопливо обувать чарыки. Овез же еще потягивался, сладко зевая, потом сел, посмотрел по сторонам и удивился:

— Бе-е, Тархан вернулся!

Кандым, обматывая ногу портянкой, хихикнул и посоветовал: