Смерть этажом ниже - Кир Булычев

Шестерка побежал от железнодорожника, который со вздохом развел короткими руками и пошел обратно в видеосалон. И тут Плотников увидел Шубина. Он пробежал мимо, не сразу узнав его, но затормозил где-то сбоку и сделал два шага задом наперед.

— Шубин? — спросил он.

— Он самый, — сказал Шубин. — И живой.

— Вижу, — сказал шестерка. — И очень рад. Очень рад, что у вас все в порядке. А что вы здесь делаете?

— Хочу встретиться с руководством штаба, — сказал Шубин. — Надеюсь, что могу пригодиться.

— Зачем, — сказал шестерка и, вместо того чтобы продолжить свой путь дальше, развернулся, кинулся к двери в комнату матери и ребенка.

Шубин пошел за ним. Пришлось посторониться — несколько солдат притащили тяжелый ящик и принялись втискивать его в двери комнаты матери и ребенка, застряв там и перекрыв движение людей.

Вокруг кипели голоса, ругательства и советы, отчего ящик еще больше заклинивало в дверях. Через головы солдат видны были люди, что стояли в зале. Их было много. Шубин увидел Гронского, к которому подбежал Плотников и что-то говорил ему, отчего тот повернул голову к двери, и они с Шубиным встретились взглядами.

Гронский тут же отвел глаза и стал что-то говорить незнакомому чиновнику.

Шубин протиснулся к Гронскому. Гронский выглядел усталым, глаза красные, под ними темные мешки, благородные брыли свисали до плеч.

Он протянул Шубину руку. Рука была холодной, влажной.

— Вижу, что вы уже пришли в себя, — сказал Гронский. Потом добавил, обращаясь к статному усатому чиновнику в финском пальто и шляпе, что стоял рядом: — Познакомьтесь, товарищ Шубин, журналист из Москвы. А это Николаев, директор биокомбината, заместитель начальника чрезвычайного штаба.

Рука Николаева была другой, твердой и широкой.

— Журналист? — недоверчиво спросил Николаев. Он был недоволен. Шубин словно услышал невысказанные слова: «Когда успел? Кто допустил?»

Гронский уловил недовольство. Он добавил, будто оправдываясь:

— Товарищ Шубин у нас здесь с лекциями по международному положению. Вот и попал в переделку. Мы с ним в гостинице куковали.

— А, международник, — сказал Николаев облегченно и тут же закричал на солдат, которые распаковывали ящик, где таился какой-то прибор с экраном и множеством кнопок:

— Правее ставьте, правее, чтобы окно не загораживать!

Он потерял интерес к Шубину.

— Обзаводимся хозяйством, армия помогает, — сказал Гронский. Ну как вы, отдохнули?

— А вы энергично взялись за дело.

— К сожалению, — сказал Гронский, — никто не будет нас хвалить за оперативную работу по спасению жизни и имущества граждан. У нас как бывает? Голову сносят за прошлые грехи, сегодняшние подвиги не в счет.

Гронский грустно улыбнулся. Он был искренен.

Шубин позавидовал: у него была возможность побриться.

— Как здоровье вашей жены? — спросил Шубин.

— Спасибо. Разумеется, ей придется отдохнуть — нервный шок. Вы знаете, какая трагедия произошла с вертолетом?

— Я видел.

— Мы буквально чудом остались живы.

— Я хотел бы быть чем-нибудь полезен, — сказал Шубин.

— Но чем, чем? — вдруг вспылил Гронский. Вроде бы оснований для вспышки Шубин ему не давал. — Вы пойдете в бригаду по уборке трупов? Или в пожарники — у нас пожарников не хватает! Или в госпиталь кровь сдадите?

— Не волнуйтесь, — сказал Шубин. — Я понимаю, как вам трудно.

— А будет еще труднее. С каждым часом… Вам не понять.

— Я вас понимаю, — сказал Шубин, который более не испытывал неприязни к этому замученному человеку. Неприязнь осталась во вчерашней ночи. Какой он, к чертовой матери, убийца! Чинуша перепуганный. И о жене беспокоится, и надеется, что может быть каким-то чудом все обойдется, и понимает, что ничего уже не обойдется. По крайней мере, для него.

— И какого черта вы сюда именно вчера приехали, — сказал Гронский с горечью. — Приедете в Москву, начнете ахать — что я видел, что я видел!

— Ахать не буду, — сказал Шубин. — Но если вы в самом деле думаете, что мне здесь делать нечего, тогда помогите мне улететь в Москву. Я думаю, что смогу вам там чем-то помочь. Вам же нужно многое для города.

— Нам нужно все! — почти кричал Гронский. — У нас нет врачей, нет шоферов, ни черта нет — мы же не можем на одних солдатах спасать положение!

— Ну, не надо так нервничать, — послышался начальственный голос.

В зал, в сопровождении небольшой свиты военных и гражданских чинов, вошел Силантьев.

— От вас я не ожидал услышать капитулянтских высказываний.

Силантьев не заметил Шубина, не обратил на него внимания, а может, и не узнал — в отличие от Гронского, он видел корреспондента лишь в своем кабинете, в респектабельном обличии.

— Это не капитулянтские высказывания, — сказал Гронский, — а оценка ситуации.

— Ситуация критическая, но не трагическая, — сказал Силантьев.

Он обратился к стоявшему рядом генерал-майору, высокому брюнету с черными глазами и синими от щетины щеками:

— Правда?

— Не могу я больше дать солдат, — ответил генерал, видно, продолжая разговор, который они раньше вели.

— Ты мне больше не давай, — сказал Силантьев, — ты мне оставь, сколько есть.

— Люди который час на морозе таскают трупы, — сказал генерал. — Им надо отдохнуть, мы их даже не покормили.

— Что у тебя, детский сад, что ли? — обиделся Силантьев. — А если бы война?

— Сейчас не война, — сказал генерал. Он говорил с легким восточным акцентом. — Сейчас катавасия.

— Еще один капитулянт, — сказал Силантьев и развел руками, будто призывая всех в свидетели тому, как ему трудно с такими людьми.

— Вы, Василий Григорьевич, не представляете, видимо, масштабы, — сказал генерал.

— Никто не представляет. Но мы уточним. И твоим орлам выделим из неприкосновенных запасов. Не обидим.

— У меня солдаты, — сказал генерал, — специалисты, а не могильщики.

— Ссориться будем? — спросил Силантьев, мягко укладывая ладонь на зеленый защитный погон генеральской куртки. — Не надо со мной ссориться. Всем трудно. А мне труднее всех. Это мой город, это мой народ!

Шубин нечаянно встретил взгляд генерала. Во взгляде была тоска. Или отчаяние. То же самое, что во взгляде Гронского. И других людей — медиков, Николайчика, даже солдатика на площади. Не было тоски во взгляде Силантьева. Взгляд был ясен.

Подбежала женщина, в белых сапогах и распахнутой дубленке. Длинный шарф размотался, доставал до колен.

— Василий Григорьевич, есть телефонограмма, — сказала она.

Силантьев развернул листок, пробежал глазами.