Кинжал всевластия - Наталья Александрова

Раушенбах с трудом поднялся и пошел в ту сторону, откуда донесся петушиный крик.

Через несколько минут он вышел на лесную опушку и увидел жалкие, покосившиеся избы затерянной в лесу деревеньки. Деревеньки, которую чудом обошла война.

Возле крайней избы копошилась закутанная в тряпье старуха. Кажется, она колола дрова.

Раушенбах мучительно сглотнул и двинулся к деревне на слабых, подгибающихся ногах.

Старуха увидела его, распрямилась, поудобнее перехватила топор и смотрела на приближающегося мужчину пристально и настороженно.

– Ты кто? – спросила она, когда их разделяло всего несколько шагов.

– Есть… я хочу есть… – проговорил Раушенбах, и понял, что его выдает акцент.

И действительно – в глазах женщины вспыхнула ненависть, рука с топором начала подниматься…

– Я латыш… – проговорил Вернер поспешно. – Немцы везли меня в Германию на принудительные работы, я сбежал из поезда и долго шел по лесу… я заблудился и очень хочу есть…

Он понимал, что его рассказ выглядит недостоверно, но ничего лучшего не придумал. Он надеялся на чудо.

И чудо произошло.

Рука с топором опустилась.

– Бери дрова, – проговорила женщина, поворачиваясь к избе.

Вернер подобрал охапку наколотых дров, пошел следом за хозяйкой.

Они поднялись по шаткому крыльцу, вошли в полутемные сени. Женщина прислонила топор к стене, обернулась к нему. Раушенбах с удивлением увидел, что она вовсе не старуха, может быть, немногим старше тридцати.

– Как тебя зовут, латыш? – спросила она странным, усталым голосом.

– Янис, – ответил Раушенбах после короткой паузы.

– Ваня, значит… – вздохнула женщина. – Как мужа моего звали… на него еще в сорок первом похоронка пришла, так и живу одна который год… Проходи в горницу, Ваня, я тебе чего-нибудь сготовлю. У меня, конечно, мало что осталось, но картошек несколько есть, и капустка квашеная…

Раушенбах поел. Хозяйка смотрела на него с грустью и умилением – ей давно уже не приходилось кормить мужчину. Сама она не ела. После еды его клонило в сон, хозяйка постелила ему на широкой скамье, и Вернер тут же провалился в черный омут без сновидений.

Проснулся он оттого, что почувствовал рядом горячее женское тело, услышал жаркий шепот.

– Ваня, – шептала хозяйка. – Ванечка! Который уж год я одна… обними меня, Ванечка!

На следующий день Вернер колол дрова, когда к забору подошла высокая худая старуха. Впрочем, теперь он не решался определять на глаз возраст местных женщин. Старуха поздоровалась, Раушенбах ответил глухо, неразборчиво. За спиной его беззвучно возникла Татьяна – так звали его хозяйку.

– Кто это у тебя, Тань? – спросила старуха.

– Это Вани моего родственник, латыш! – сообщила та поспешно.

– Ивана родственник? – с сомнением переспросила гостья. – Не слыхала, что у Ивана родня в Латвии…

– Много ты чего не слыхала! – отрезала Татьяна строго. – И болтаешь много. Ты, Степановна, поменьше болтай. А то ведь и нам есть что сказать – старик-то твой в полицаях служил…

Степановна фыркнула, развернулась и пошла прочь.

Старыгин увлеченно работал над ломбардской картиной, когда в дверь его мастерской постучали.

– Заходите! – откликнулся Дмитрий Алексеевич, отступая от картины и оглядывая ее с удовлетворением.

Дверь открылась, и в мастерскую вошел Несвицкий. Вид у него был жалкий и подавленный.

– Что случилось, Слава? – спросил Старыгин, убирая кисть в банку с растворителем. – У тебя такой вид, как будто начальство наехало…

– Хуже, – вздохнул Несвицкий. – Куницын умер. Даже не умер – вроде убили его…

– Куницын? Кто такой Куницын? – переспросил Дмитрий Алексеевич, удивленно моргая.

– Сергей Куницын, который мне принес тот самый кинжал… Представляешь, я ему звонил-звонил, у него никто не отвечает. Тогда я нашел его рабочий телефон. Он хоть в основном дома работает, но изредка ходит в присутствие, в Центральный архив. Так вот, позвонил я туда, спросил про Сергея – а там девушка чуть не плачет, говорит – разве вы не знаете, убили его…

– Да, грустная история! – вздохнул Старыгин. – А как, из-за чего – не сказали?

– Да нет… я как услышал, что его убили, до того расстроился, что трубку повесил… а теперь вот думаю – что мне делать с кинжалом? Вещь-то ценная, очень старинная…

– Передай его в Эрмитаж, – предложил Старыгин. – Сам говоришь, что вещь ценная, так что ей место в музее…

– Так-то оно так, – замялся Несвицкий. – Только мне Сергей говорил, что кинжал вроде бы не его… хозяева станут искать, а что мне тогда делать? Из Эрмитажа-то обратно не отдадут.

– Ну, не знаю. – Старыгин задумался.

– И дома его держать не хочется, – продолжал Святослав, – боязно как-то… и то уже всякая ерунда мерещится…

Вдруг у него в кармане зазвонил мобильный телефон.

Несвицкий достал трубку, поднес ее к уху, прислушался.

На лице его проступило удивление.

– Это Святослав Несвицкий? – проговорил хрипловатый женский голос. – С вами говорит Жанна, жена Сергея Куницына… то есть вдова… все никак не привыкну, что его нет…

– Да, такое горе… примите мои соболезнования…

– Вы понимаете, что я звоню не ради соболезнований. У меня есть к вам дело.

– Слушаю вас…

– Святослав, я знаю, что Сергей незадолго до смерти передал вам одну старинную вещь…

– Вещь? – растерянно повторил Несвицкий как эхо.

– Ну да, вещь… кинжал! – уточнила женщина, понизив голос. – Это очень ценная вещь, и я хотела бы ее вернуть…

– Ну да, конечно… – промямлил Святослав. – О чем речь…

– Я рада, что вы меня поняли! – Женщина заметно оживилась.

– Я привезу кинжал к вам домой… то есть к Сергею…

– Нет! – резко оборвала его женщина. – Туда нельзя! Та квартира опечатана милицией, и вообще… мне неприятно бывать там, это вызывает болезненные воспоминания…

– Хорошо, тогда что вы предлагаете?

– Давайте встретимся, так сказать, на нейтральной территории. Подъезжайте к семи часам на угол Северного проспекта и улицы Есенина, это недалеко от Поклонной горы…

– Да, я знаю это место…

– Вот и хорошо, – женщина неожиданно заторопилась. – Я буду ждать вас в машине, у меня синий «Гольф»…

Несвицкий хотел еще что-то спросить, что-то уточнить – но из трубки уже неслись короткие сигналы отбоя.

Святослав убрал телефон и неуверенно проговорил, обращаясь к Старыгину:

– Ну вот, вроде все само решилось. Как раз я раздумывал, что делать с этим кинжалом – а тут звонит вдова Куницына и просит его вернуть. Так что одной проблемой меньше, верну ей кинжал и вздохну спокойно…

– Вдова? – переспросил Старыгин машинально. – Ты мне не говорил, что Куницын был женат!..

– Вот! – воскликнул вдруг Святослав, уставившись на приятеля. – Как раз об этом я думал во время разговора! Сергей никогда не упоминал жену. Да и вообще – он ничуть не напоминал женатого человека. Когда я был у него дома, обратил на это внимание. В его квартире совершенно не чувствовалась женская рука. Ну, понимаешь, моя Лида – она все время что-то чистит, моет, украшает – в общем, как всякая женщина, занимается обустройством гнезда… – по лицу Святослава пробежала легкая тень. – А у Сереги квартира – натуральная холостяцкая берлога. Грешным делом, я ему немного позавидовал – книжки лежат где угодно, хоть на полу, лишь бы были под рукой… мне бы Лида такого никогда не позволила!

Старыгин вспомнил, какой беспорядок творится в кабинете у Святослава, и невольно вздохнул. Сам он, хотя и был холостяком, поддерживал у себя в квартире относительный порядок. Тому имелись как минимум две причины. Во-первых, будучи художником, Дмитрий Алексеевич ценил красоту во всем, в том числе и в быту. Принадлежащие ему старинные картины и антикварная мебель совершенно не смотрелись бы на фоне разбросанного хлама и вопиющего беспорядка. И, во-вторых, у него жил обожаемый кот Василий, а коты, как известно, не переносят беспорядка.

Как бы то ни было, Старыгин согласился с доводами Станислава: женская рука всегда чувствуется в доме, и если в нем нет порядка – следовательно, нет и женщины.

– Может быть, это его бывшая жена? – предположил он. – Может быть, они жили отдельно?

– Тогда с какой стати она требует у меня кинжал? И вообще – откуда тогда она знает о его существовании?

– Но ты же сам хотел от него избавиться!

– Да, но представь – я отдам кинжал этой женщине, а потом объявится его настоящий владелец, потребует у меня свою собственность – и что я стану делать?

Старыгин снова вынужден был согласиться.