Когда струится бархат - Элизабет Чедвик

— Тебе нельзя быть здесь. — Ровный тон не позволял догадаться о сложных чувствах, вспыхнувших в его душе при появлении любимой женщины.

— Я не могла тоскливо слоняться за закрытыми дверьми отцовского дома, зная, что тебе предстоит.

— Так было бы легче для нас обоих. — Адам положил руку на рукоятку меча и осторожно двинул лезвие из ножен.

— Но неправильно и нечестно. — Хельвен перевела взгляд с его лица на сияющую сталь и по всему телу пробежала заметная дрожь. — Адам, я должна быть на этом суде-поединке ради Ральфа. Это мой долг, как его вдовы, находиться там, каким бы ни оказался результат.

— Хельвен, если я проиграю, тебе придется несладко. В глазах людей ты будешь выглядеть шлюхой.

Хельвен вздрогнула и выдавила слабую улыбку.

— У меня останутся папа и Джудит и друзья нашей семьи, они всегда укроют меня от такой беды. А сама я ничего не боюсь. — Ее улыбка дрогнула, выдавая ужас и напряженность, которые женщина пыталась спрятать под внешней уверенностью. — Адам, бога ради, оставь в покое меч, он сейчас тебе не нужен, — прошептала она, — а то мне плохо от одного его вида.

Адам аккуратно спрятал лезвие в ножны, положил меч на помост и шагнул к Хельвен. Одна из кос соскользнула с плеча и коснулась руки Адама, пальцы непроизвольно ухватились за косу, перебирая тяжелые пряди, и рука Адама вдруг оказалась у самого лица Хельвен. Адам бережно дотронулся до лилово-желтой припухлости под левым глазом. Теперь уже невозможно объяснять, что меч нужно подточить перед боем. Она еще сильнее испугается, думая о предстоящем кровопролитии. Лучше дождаться, когда она уйдет.

— Твой приход ко мне — это тоже долг? — тихо обронил он.

— Адам, не надо, это нечестно!

Он погладил другую, без синяка, щеку Хельвен.

— Или я значу для тебя больше, чем жеребец для кобылы? — настойчиво продолжил он, видя, как на ее лице проступает отчаяние, а она изо всех сил старается этого не показывать.

— Да, да, и ты это знаешь, — выкрикнула Хельвен сердито.

— Знаю?

Хельвен нетерпеливо фыркнула и подняла руку, чтобы отвести от своего лица ладонь Адама.

— Когда осенью в Равенстоу я увидела тебя, мне захотелось быть с тобой, — сказала она низким проникновенным голосом. — Но мне казалось, что ты все еще тот хорошо знакомый мне мальчик, мой приемный брат. В глубине души я понимала, что ты стал мужчиной, и запуталась в двух столь несхожих мнениях. Я и сейчас не знаю, что делать, но теперь нет времени для выбора. Я попала в западню. — Хельвен повернула руку Адама так, что его рука оказалась в ее руке ладонью кверху. Ее пальчики ощутили неожиданно твердую и жесткую кожу от работы с мечом.

— А я всю жизнь провел в западне, — прошептал он, — и время еще есть. После сегодняшнего дня все только начнется. — Их пальцы переплелись, Адам привлек Хельвен к себе. Всего один миг она противилась, но тут же тело расслабилось и приникло к нему. Пробудившееся желание начало вытеснять благоразумие, растапливать сдержанность, как пламя свечи, сжигающее фитиль, превращает воск в текучие слезы.

В дверях громко кашлянул Суэйн, незамедлительно пришедший после того, как Остин рассказал ему о появлении Хельвен.

— Мой господин, я принес точильный камень, а еще вам надо обязательно размяться перед боем. — Он окинул Хельвен каменно-непроницаемым взором и учтиво склонил косматую голову.

Адам вздохнул, возвращаясь к суровой действительности. Разгоревшееся в сердце пламя стало утихать, превращаясь в мерцающие угли, но глаза не отрывались от лица Хельвен, словно пытаясь навсегда запечатлеть любимые черты. Наконец он сделал глубокий вздох и решительно отстранился.

— Молись за меня, — Адам печально улыбнулся. — Если все получится, мы скоро снова будем вместе. Если же нет, — он пожал плечами, — по крайней мере у нас была возможность попрощаться друг с другом. Я очень рад, что ты пришла.

— Да хранит тебя Всевышний, — с трудом прошептала Хельвен и, поскорее набросив капюшон накидки, бросилась вон из комнаты, боясь разрыдаться.

Хью де Мортимер смотрел на своего единственного сына. Высокий и широкоплечий, тот должен был наклониться, чтобы попасть на огороженную забором арену во дворе замка. Отец сердито стиснул в кулаки пальцы, покрытые шрамами давних сражений.

— Он невиновен, — объявил он скрипучим голосом, напоминавшим трение лезвия меча о сухой точильный камень.

Гийон притопывал ногами, стараясь согреться, и также смотрел на арену и двух молодых людей, вышедших на единоборство. Адам беспрестанно двигался, стараясь не дать мышцам застыть на промозглом холоде, покрывшем все вокруг блестящей коркой льда.

— Боюсь, мой приемный сын не разделяет твоей убежденности. Мне неприятно об этом говорить, Хью, но я думаю так же, как он. — Граф повернул голову к старику, стоявшему рядом на небольшом возвышении.

— Значит, для тебя слово валлийского варвара, презренного отродья гнусных предателей, кажется более правдивым даже перед честным словом моего родного сына?

— Не хочется ссориться с тобой, Хью, — ровным голосом промолвил граф, — нам обоим сейчас тяжело.

— Если бы желания могли обращаться в коней, тогда и нищие стали бы всадниками, а шлюхам вернулась бы девственность! — желчно проскрипел старший де Мортимер, разозленный до крайности. — Если бы ты знал, какое большое значение придавал Варэн твоей распутной дочке!

— Я знаю, какое значение он придавал собственному тщеславию, — вспыхнул Гийон, желая защитить честь Хельвен. — Моя дочь не распутница. Выбирай выражения, если хочешь говорить со мной.

— Выбирать выражения? Кровью Христовой клянусь, как только я представлю себе…

— Успокойтесь, господа, — сказал король, ловко вклиниваясь между спорящими. — Достаточно нам одной неприятности, когда вынуждены драться двое молодых людей. Ни к чему двум моим старейшим вассалам затевать по этому поводу открытую перебранку.

Гийон проглотил свой гнев и поклонился Генриху.

— Я вовсе не хотел причинять обиду или вести себя неподобающим образом, — заявил он и протянул открытую ладонь Хью де Мортимеру. Тот совершенно проигнорировал примирительный жест и ограничился тем, что отвесил в сторону короля чопорный поклон.

— Жаль, что вы не придерживались такого настроения, когда распоряжались своими домочадцами, милорд, — раздался холодный вкрадчивый голос императрицы Матильды, стоявшей теперь рядом с отцом. На ней было бархатное платье, по цвету напоминающее свежепролитую кровь, поверх которого она набросила вышитую узорами накидку, подбитую соболями. Блестящие косы ниспадали из-под тонкой золотистой вуали, удерживаемой на голове обручем, украшенным темными самоцветами, поблескивавшими, как консервированные фрукты.