Толкование путешествий - Александр Эткинд

Если Троцкий подозревал попутчиков русской революции в том, что они надеются вернуть Россию в средние века, то американские путешественники в Россию видели себя наследниками Просвещения, поклонниками идей прогресса и социального эксперимента. То было общее наследство, доставшееся американцам и русским от Моисея и Платона, Руссо и Гегеля: мечта о совершенном Государстве, которое целиком пропитано Разумом и потому заканчивает собой Историю. Идеализм fellow-travelers имел более чем материальные последствия: возвращаясь и рассказывая, путешественники существенно влияли на американскую политику между мировыми войнами. Один из ранних и лучших историков этого явления писал так:

трансформация американской мысли в тридцатые годы была результатом работы нескольких сотен путешественников в Советский Союз в предыдущее десятилетие. Хоть среди них и не было Токвиля, опубликованные ими отчеты об этих путешествиях оказали большее воздействие на американское политическое сознание, чем любое другое иностранное влияние в истории[369].

После Депрессии Фред Бил организовал стачку в Гасконии, текстильном районе Северной Каролины. Ключевую роль в ней играли баптисты, но были тут и суд Линча, и жертвы. Суд приговорил Била и еще шестерых активистов к 20 годам заключения. Они подали апелляцию, были отпущены на поруки и все бежали в СССР. Они плыли через Германию и летом 1930-го прибыли в Ленинград (пока эта история идет по сценарию Месс-Менда). Решение об их дальнейшей судьбе принимал Коминтерн. В Москве Бил вступил в партию, получил бумаги политического эмигранта и ходил «в школу Ленина» учить язык и марксизм. Он подружился с местными баптистами, а тех арестовали и отправили на принудительные работы: разборку храма Христа Спасителя. Путешествуя по СССР с турами лекций, Бил переписывался с американскими друзьями, чтобы те вывезли его обратно в Америку. Вряд ли он сообщает все подробности, но в начале 1931 года он сумел тайно выехать домой, чтобы отбыть тюремное заключение. В Штатах его встретили коммунисты во главе с лидером партии Уильямом Фостером. Они уговорили его не выходить из подполья, потому что, если он добровольно вернется в тюрьму, это будет ударом по престижу коммунистического движения. На американской земле советская жизнь уже не казалась страшнее, чем 20 лет тюрьмы в Северной Каролине, и в сентябре 1931 года Бил снова отбыл в СССР. Теперь он жил и работал в «интернациональной коммуне» под Нижним Тагилом. В 1933-м он снова уехал в США, был арестован и в тюрьме написал простодушный рассказ о своих приключениях. Его литературным проектом было сравнение жизни американских заключенных с жизнью русского народа, разумеется не в пользу последней[370].

В 1919 году журналист Линкольн Стеффене принимал участие в миссии Буллита в Москву. В 1926-м на итальянской Ривьере он писал о русских так: «я за них до последней капли, я патриот России, ей принадлежит будущее […] Но я не хочу там жить. […] Моя служба здесь»[371]. В следующем году он вернулся домой и обнаружил, что американский капитализм дал своим рабочим «все, что обещали европейские социалисты, и даже больше»[372]. Однако в 1935 году он рассказывал Ильфу и Петрову на калифорнийском берегу, что у него «только один план: уехать в Москву, чтобы увидеть перед смертью страну социализма и умереть там»[373]. Стеффене был известным автором и человеком высокой культуры; на совсем другой основе, чем у простодушного Била, мы наблюдаем ту же раскачку между очарованием Другого и возвращением к себе, тот же обратимый цикл люкримакса. Перед смертью Стеффене вступил в американскую компартию.

Существенную часть fellow-travelers составляли пасторы и миссионеры разных деноминаций, включая квакеров и баптистов; их восторг от системы, преследовавшей религию вообще и их единоверцев в особенности, современному историку кажется «одним из парадоксов эпохи»[374]. Толкование большевизма как новой мировой религии оказалось более популярным среди британских, чем среди американских, наблюдателей. Оно было разработано Бертраном Расселом, посетившим Россию с делегацией лейбористов в мае 1920 года. Среди других религий, полагал Рассел, большевизм ближе всего к мусульманству; вообще все в России имеет «частично азиатский характер». Поэтому Рассел был озабочен восточной политикой большевиков: конкуренция с ними за британскую Индию представлялась ему опасной, если не безнадежной. «Я приехал в Россию коммунистом, но общение с теми, у кого нет сомнений, многократно усилило мои собственные сомнения», — писал Рассел[375]. Английский экономист Джон Мейнард Кейнс, пророк и учитель Нового Курса, в 1925 году женился на балерине Лидии Лопуховой, солистке дягилевской труппы, и в сентябре посетил СССР. Эссе «Взгляд на Россию», написанное Кейнсом для Nation, представляет собой один из самых глубоких анализов советского опыта, которые когда-либо были сделаны. Кейнс тоже считает, что советский коммунизм есть новая религия. В этом его сила, но понять ее дано не каждому.

Мы не поймем ленинизма до тех пор, пока не увидим, что он представляет собой насильно навязываемую миссионерскую религию и одновременно — экспериментальный экономический метод. […] Склонность к […] критицизму ведет нас к двум противоположным ошибкам. Мы так ненавидим коммунизм, рассматривая его как религию, что преувеличиваем его экономическую неэффективность, и в то же время нас так отвращает его неэффективность, что мы недооцениваем его как религию[376].

Современный капитализм кажется Кейнсу «абсолютно безрелигиозным» и потому проигрывает коммунизму: ведь «любая религия и узы, объединяющие единоверцев, имеют превосходство над эгоистической раздробленностью неверующих». Угрюмый энтузиазм русских совсем не понравился Кейнсу, сам он не хотел бы так жить. Англии не нужна революция, уверен Кейнс. Но самим русским, полагает он, нравится то, что с ними происходит. Кроме религии и бизнеса в дело идет третий компонент — национальный характер.

Настроение подавленности […] является отчасти результатом красной революции […] Отчасти же оно, вероятно, следствие какого-то звероподобия русской натуры — или же русской и еврейской натур в случае, когда они соединяются, как теперь. Но отчасти такое настроение — свидетельство впечатляющей убежденности красной России, ее высшей серьезности.

В словах Кейнса звучат интонации Хулио Хуренито. Отсюда следует амбивалентное желание помогать русским в их эксперименте и опасение, как бы он не распространился на непригодный для этого Запад: трудные, противоречивые чувства fellow-traveler. «Насколько охотнее я содействовал бы, будь я русским, Советской, а не царской России […] Ведь из грубости и глупости старой России не могло выйти ничего хорошего, но под корой грубости и глупости новой России могут скрываться частицы идеала»[377].

Генри Уоллес был специалистом по гибридной кукурузе и местным активистом демократической партии, пока Рузвельт в 1932 году не ввел его в администрацию и в 1940-м не сделал вице-президентом. В 1944 году Уоллес путешествовал по советской Азии и, все еще в качестве вице-президента Соединенных Штатов, посетил один из колымских лагерей. Он и его свита одобрили все, что увидели; восторженные отчеты о ГУЛАГе появились даже в таком журнале, как National Geographic[378].

…Когда вы смотрите на Россию, вы должны принимать во внимание исторический фон. Русские сейчас живут лучше, чем жили при царе […] Я бы не хотел коммунизма здесь в Америке, но он имеет смысл в России[379].

В том году состоялись новые выборы, курс стал меняться, и вице-президентом при умирающем Рузвельте стал Трумэн. Если бы им оставался Уоллес, он вскоре стал бы американским президентом. История пошла бы другим путем: наверно, не было бы «холодной войны», и возможно, не было бы хрущевской «оттепели». Будучи министром торговли уже в кабинете Трумэна, Уоллес предлагал поделиться ядерными секретами с Россией; то была бы «страховка мира», считал Уоллес. Супругов Розенберг за сходное намерение отправили на электрический стул. Скоро Уоллесу пришлось подать в отставку, а потом он в качестве кандидата в президенты от Прогрессивной партии проиграл новые выборы. Коммунисты поддерживали его, стареющие троцкисты выступили против.

Согласно воспоминаниям философа Ричарда Рорти, его отец оставался «лояльным попутчиком Коммунистической партии до 1932 года, я родился годом позже». Интеллектуальная траектория Рорти дает пример того, как следующее поколение интеллектуалов преодолевало свое наследство fellow-travelers. Когда Ричарду было 12 лет, главными книгами на стеллаже его родителей были два тома, изданные Комиссией по расследованию Московских процессов под председательством философа Джона Дьюи. Результаты этого общественного расследования, в свое время знаменитого, объявляли Троцкого невиновным в тех фантастических преступлениях, в которых его обвиняла советская власть. Рорти вспоминает, что с большей страстью он читал разве что том Крафт-Эбинга по сексуальным расстройствам, который стоял на той же полке. Если бы я был действительно хорошим мальчиком, говорил себе Рорти, я бы прочел Историю русской революции самого Троцкого; Литературу и революцию, однако, Рорти знал отлично. Выйдя из компартии США в 1932 году, Рорти-старший уехал в Делавар и после убийства Троцкого укрыл в своем доме одного из секретарей покойного. «Я вырос, зная, что все приличные люди если не троцкисты, то по крайней мере социалисты», — вспоминает крупнейший американский философ[380]. Действительно, главным примером и учителем нового поколения левых был именно Троцкий. Это он показал Америке, что доверие к Марксу можно и нужно совмещать с ненавистью к Сталину. По словам американского историка Эли Зарецкого, тоже помнящего лучшие времена левого движения, «самым крупным нью-йоркским интеллектуалом за все времена был, без сомнения, Леон Троцкий»[381]. Другой нью-йоркский интеллектуал писал, что в 30-х годах Нью-Йорк «стал самой интересной частью Советского Союза […] — единственной частью этой страны, в которой борьба между Сталиным и Троцким выражалась открыто»[382]. Борьба шла в главном органе левых интеллектуалов, Partisan Review, основанном в 1934 году выходцем из России Филиппом Равом. Первоначально он был связан с американской компартией, но Московские процессы переделали Рава в троцкиста.