Под гнетом страсти - Николай Гейнце

— Кто же этот "астроном"?

— Я хочу, чтобы ты сам узнал его.

— Стало быть, я его знаю?

— Еще бы!

XVII

НОВАЯ ЗВЕЗДА

Доктор и Бобров прошли в гостиную и поместились на одном из диванов, стоявших в глубине.

— А приедет сюда та, которую я с тобой видел летом в "Аквариуме"? — задал вопрос Виктор Аркадьевич.

— Анжель? Однако ты ее помнишь! — засмеялся Звездич.

— Я вспомнил об ней потому, что до некоторой степени понимаю успех той, но значение, придаваемое этой, у которой мы находимся, решительно мне непонятно…

— У всякого свой вкус…

— Эта Доротея, по-моему, ничего не стоит, тогда как та…

— Что та?

— Совершеннейший тип куртизанки высшего полета, судя по тому, что ты сам мне об ней рассказывал.

— Кто знает, какая тяжесть обременяет ее душу! — сквозь зубы пробормотал доктор.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего! Но здесь ты ее нынче не увидишь.

— Почему?

— Потому, что она несколько месяцев как совершенно исчезла, говорят — уехала за границу.

Звездич остановился.

— Впрочем, вот человек, который может дать об ней сведения…

И легким движением головы он поклонился вошедшему элегантно одетому господину.

— Перелешин? — вскричал Бобров.

— Ты его знаешь?

— Я встречал его у одного из моих товарищей, но давно уже потерял из виду.

— Ага! — заметил Петр Николаевич с легкой гримасой.

— Что значит эта гримаса?

Звездич пожал плечами.

— Он нечестный человек? — спросил Виктор Аркадьевич.

— Мой милый друг, нет больше нечестных людей. Он из тех, кому не нужно поручать своих денег, но кому еще можно пожать руку… Доказательством служит то, что, как ты сам видишь, никто не отталкивает протянутой им руки.

— Что же он, сомнительная личность?

— Даже не сомнительная… не входи с ним в дружбу — вот и все.

В эту самую минуту, прежде нежели Виктор Аркадьевич успел ответить, приблизившийся к ним Перелешин уже протягивал руку доктору, успев на ходу обменяться рукопожатиями и словами со многими из присутствующих.

— Вот и Владимир Геннадиевич! — вскричал Петр Николаевич самым любезным тоном. — Вы, как всегда, молоды и прекрасны.

Действительно, Перелешин был одет в безукоризненно сшитую фрачную пару, держался прямо, бросая вокруг себя смелые взгляды с легкой усмешкой нахальства и вызова на губах, что встречается у людей, не уверенных в том, как к ним отнесутся другие.

— Вы всегда веселы, доктор?

— Отчего мне грустить…

— Конечно! Если я не ошибаюсь, — продолжал он, уже обращаясь к Виктору Аркадьевичу, — кажется, г-н Бобров?

Тревожный огонек на секунду мелькнул в его глазах: он спрашивал себя, что мог доктор или кто-нибудь другой сказать об нем молодому человеку, давно уже потерянному им из виду.

Бобров поклонился ему с совершенным почтением, и Владимир Геннадиевич успокоился.

— Он, он теперь деятель "индустрии" самой высшей пробы, — заговорил Звездич.

— Я это знаю! — заметил Перелешин.

— Да вы все знаете, ходячая газета во фраке и белом галстуке… Боже, какой у вас красивый жилет, вырезан настоящим сердечком. Надеюсь, что ваше собственное менее открыто, чем это… а то бы я вас пожалел! Как раз мы об вас говорили, когда вы вошли.

Владимир Геннадиевич потупил взор.

— Вот он, — продолжал доктор, указывая на Боброва, — справлялся об Анжель, интересовался узнать, будем ли мы иметь удовольствие видеть ее сегодня вечером.

Перелешин бросил на молодого человека быстрый, но лукавый и любопытный взгляд.

— Вы ее знаете? — спросил он.

— Нет, я ее видел всего один раз в театре летом прошлого года.

— И не забыли, — иронически улыбнулся Владимир Геннадиевич.

— В том смысле, как мне сдается, вы понимаете… вы ошибаетесь… Но случайно попав в общество, к которому она принадлежит, я невольно вспомнил о ней.

— А я объявил ему, что вы один можете наверное сказать, где она, — вставил Петр. Николаевич…

— Право, в этом отношении я знаю не более других: она уехала за границу, словом, исчезла…

— Это и я знаю, но вы не догадываетесь о причинах этого внезапного и необъяснимого исчезновения?

— Не имею ни малейшего понятия…

— Она вам ничего не говорила?

— Ни слова… Да и исчезновение совпало с моим отсутствием из Петербурга, я был в Москве, а потом за границей.

— А вы ведь, кажется, были один из лучших ее друзей?

— Да, может быть, лучший друг, — самодовольно поправил Перелешин. — И это по самой простой причине: я никогда не был и не добивался быть ее любовником.

— Это меньше стоит и больше дает! — процедил сквозь зубы Петр Николаевич настолько тихо, чтобы собеседник его не услышал или же мог сделать вид, что не слышит.

— Значит, Анжель покинула Петербург. Я думаю, для вас это очень чувствительно? — прибавил он тоном, присущим единственно ему, который оскорблял и вместе с тем не давал возможности придраться.

— К тому же, — поспешно заметил Владимир Геннадиевич, делая вид, что не понял шпильки, — если бы она даже и была в Петербурге, то, по моему мнению, и насколько я ее знаю, она все-таки бы не приехала сюда сегодня.

— Почему это?

— А потому, что говорят о появлении новой звезды, совсем молоденькой, очаровательной, как сказочная принцесса, и Анжель не рискнула бы дать повод к сравнению своей зрелой красоты с распускающейся красотой своей юной соперницы, не убедившись заранее, что восторжествует над нею и уничтожит ее.

— Кто же эта звезда? — спросил Виктор Аркадьевич. В это время какой-то неопределенный, все усиливающийся шепот донесся до слуха трех собеседников.

— Пойдемте, — воскликнул Перелешин, — держу пари, что это приехала она. Он поспешно направился к двери, ведущей в большой зал, где уже столпились другие мужчины, и крикнул оттуда Звездичу и Боброву:

— Я не ошибся… Это она… Она действительно прелесть… Идите, право, стоит.

Петр Николаевич и Виктор Аркадьевич приблизились в свою очередь.

Бобров чуть не вскрикнул от удивления.

Между рядами любопытных гостей, с лицами, выражавшими восторг и зависть — восторг у мужчин и зависть у дам, — с холодной улыбкой, надменным взглядом и важной осанкой проходил князь Сергей Сергеевич Облонский, ведя за руку совсем еще молоденькое, бледное и дрожащее создание — Ирену.

XVIII

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Ирена Владимировна была в блестящем бальном наряде.

Белая атласная юбка была покрыта второй юбкой из крепдешина, слегка подобранной и отделанной крупными, величиной в орех, золотыми шариками. По обоим бокам, от самого лифа, спускались углами атласные полотнища золотистого цвета; лиф из крепдешина, с золотыми же шариками, был низко вырезан на стане и на груди окаймлен белым тюлевым рюшем, красиво оттенявшим розовато-белое тело молоденькой женщины.

Подборы и длинный шлейф скрывали некоторую худощавость ее фигуры и придавали походке особую грацию.

Вместо всяких рукавов золотые аграфы соединяли и придерживали легкую материю корсажа на ее плечах, которые, казалось, вздрагивали под восторженными взглядами мужчин.

Ее мягкие, блестящие, как шелк, волосы были высоко подняты, обнаруживая стройный затылок, и опускались мягкими буклями на лоб с темными бровями, красиво оттенявшими большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами и светившиеся мягким блеском… В ушах ярко блестели роскошные солитеры.

На шее горело всеми огнями радуги великолепное ожерелье из бриллиантов чистейшей воды. На руках были дорогие браслеты, надетые поверх светлых перчаток, затягивавших крошечные ручки до самого локтя и обнаруживавших поразительную белизну остальной части руки. Это чудное, идеальное, дышащее неподдельной чистотой существо составляло резкий контраст с нескромными выражениями чересчур смелых взглядов более или менее усталых, с искусно ремонтированными лицами других присутствующих женщин.

Между тем, в ее ослепительной красоте было что-то неопределенное, обнаруживавшее внутреннее страдание и вызывавшее безотчетное сожаление, что все, если не могли понять, то смутно чувствовали.

Ее чудные глаза были подернуты дымкой болезненной грусти.

Сердце ее, видимо, сильно билось; порывистое тяжелое дыхание колебало ее шею и грудь.

Возбуждаемый ею восторг не вызвал торжествующего выражения на тонких чертах се лица.

Напротив, она, казалось, с невыносимой внутренней болью переносила его.

Ее взгляд, смущенный, растерянный, то и дело обращенный на ее спутника, выражал какую-то подневольную, робкую, бессознательную покорность.