Всегда война - Станислав Сергеев

Но бегать по лесу под аккомпанемент истерической стрельбы противником не самое лучшее занятие. Тут на связь вышел Малой и предупредил, что в мою сторону уже выдвигаются более основательные силы, и уходить надо максимально быстро, иначе перекроют весь район, и тогда шанса вырваться уже не будет. Тем более нашими персонами занялись уже не армейские, а безопасность, которая собаку съела на таких вот догонялках и поиске разведывательно-диверсионных групп. Оставив за спиной всю эту кутерьму, в максимальном темпе побежал в сторону от города, почти по прямой линии к Днепру. Только так можно будет уйти, если в преследовании будут использовать собак. Все у меня было, вот только репеллента для отбивания собачьего нюха как-то не нашлось. Вот о чем, сейчас бешено несясь по лесу, я жалел.

Когда стало светать, я отдалился от города километров на пять. Остановившись ненадолго передохнуть, одел на ноги свои противособачьи бахилы, а в освободившийся целлофан вывернув наизнанку завернул прибор ночного видения, который потом спрятал в небольшом ручейке. По возможности, в дороге придется избавляться от высокотехнологичной техники. Примерно зная, как будут работать загонщики, старался по мере возможности делать зигзаги, менял направление следования и несколько раз делал петли, забирая все ближе к Днепру. Дальность уже была такая, что ни свою группу, ни Малого, уже не слышал. Поэтому через час бега пришлось спрятать и радиостанцию.

Через час бега уже понял, что до Днепра добраться не получится, загоняли меня профессионально. То и дело нарываясь на загонщиков, приходилось убегать в другую сторону. То, что есть единый центр, который оперативно руководит облавой, я и не сомневался. Вот тут как раз бы и пригодилась система подавления радиопередатчиков. Бегая по лесу, по мере возможности, срывал ветки и старался на ходу сделать некоторое подобие маскировочного костюма, ведь моя лохматка так и осталась в городе в полузасыпанном подвале разрушенного дома. Был единственный шанс вырваться из кольца, если пойти как кабан на прорыв, но по умному. Поставив две последние растяжки, сам обвешавшись ветками, спрятался в небольшом кустарнике. И, тихо дрожа от притока адреналина, молил бога, чтобы гады сначала подорвались на растяжке, нежели обнаружили меня. Так страшно мне давно не было. Сжимая в правой и левой руке по гранате и держа вытяжные кольца в зубах, ждал сигнала в виде взрыва. Парабеллум с самодельным глушителем лежал тут же так, чтоб его можно было подхватить сразу после взрыва моих гранат. Цепь загонщиков приблизилась ко мне раньше, чем раздался взрыв. При этом, немцы качественно прочесывали кусты и тыкали штыками во все подозрительные холмики, так что правильно я сделал, что не стал прятаться в самодельном на скорую руку схроне. Загонщики подошли метра на четыре, когда в стороне раздался взрыв, а за ним еще один. Рванув кольца, выждав ровно две секунды, кинул гранаты в разные стороны под ноги загонщикам. Сразу после взрывов вскочил и стал в бешеном темпе разряжать магазин пистолета. Немцы, оглушенные взрывами, не сразу среагировали, и мне удалось положить или ранить четверых и броситься через импровизированный проход в сторону от загонщиков. Отсутствие звука выстрелов дало небольшую фору, пока немцы успели среагировать и открыть огонь вдогонку, я успел, как спринтер, пробежать метров пятнадцать, виляя между деревьями, как заяц.

Я бежал и бежал. Вокруг свистели пули и часто щелкали по деревьям. Почти удалось вырваться, когда что-то ударило в левое плечо и кинуло меня на землю, заставив выронить автомат. Не ощущая боли, приток адреналина был настолько силен, вскочил и побежал дальше, чувствуя, как быстрее и быстрее уходят силы. Но мне удалось вырваться. Хорошо, что легкое не задело. Пробежав еще метров сто, изменил направление. Остановившись на полминуты, достал индивидуальный пакет и наложил повязку на рану. И в таком виде, бросился дальше. От потери крови голова кружилась, и ноги начали заплетаться. В таком виде, как в наше время говорят, на автопилоте, я еще двигался около часа. Выйдя к какой-то деревне, которая видимо не сильно пострадала во время боев, сумел забраться в свинарник, при этом пнув обалдевшего от такой наглости хряка, и затаился. Но меня заметила хозяйка, пожилая женщина. Увидев на мне окровавленную эсэсовскую форму, она скривилась, но когда я заговорил, изменила свое мнение.

— Помогите, я свой… За мной гонятся.

И сполз по стене. Она что-то заговорила, но я через шум в голове уже ничего не понимал. Только и успел прошептать, что скоро тут будут все переворачивать, и пусть они выроют яму в свинарнике, меня накроют соломой и завалят навозом, оставив небольшой приток воздуха. Надеюсь, от миазмов не успею задохнуться. Хотя вроде как хлев был убранный. Но это были последние мысли. Я потерял сознание.

Сколько прошло времени не знаю, не считал. В таком состоянии радуешься, если чувствуешь тошноту, головокружение и дикую жажду, основные симптомы сильной потери крови. Это радость того, что еще жив. Не смотря на затуманенный болью мозг, воспоминания о недавних событиях вспыхнули яркими картинками. Вот уж не ожидал от себя, человека изнеженного и развращенного благами цивилизации, такого твердого отношения к долгу. В глазах была темнота. Но, присмотревшись и проморгавшись, понял, что просто нахожусь в абсолютно затемненном помещении. Более чем годовая жизнь в бункере приучила чувствовать землю и закрытые пространства. Ни пошевелиться, ни крикнуть не было сил. Чувство беспомощности и страха заполонило всего меня, оно нарастало и переходило в дикую панику. Только скрип петель и полоса света, осветившая дальний угол небольшого погребка, подействовали как мощнейшее успокаивающее. Свет от свечи больно ударил по глазам, но когда зрение адаптировалось к новым условиям, разглядел свою спасительницу или может быть тюремщицу. Это была все та же пожилая женщина. Она пронзительно смотрела на меня, и я ощутил себя маньяком-насильником на допросе у прокурора. Глупая мысль, что сейчас буду отвечать за все свои деяния, засела в голове.

— Ну что, очнулся? — Как-то неприветливо спросила она.

— Пить… — Только и смог прошептать я.

Она подошла и, удивительно для такого неприветливого отношения осторожно и, как мне показалось, даже привычно, подняла мне голову и дала сделать несколько глотков воды.

— Что ж ты так немцам не угодил, что они всю деревню перевернули? Скотину побили, собак постреляли.

Мне стало чуть лучше, но в голове все равно шумело, поэтому словесный фильтр не работал как надо и выдал первое, что пришло в голову:

— Я русский офицер, и я должен уничтожать врага.

Фраза получилась высокопарной, и последние слова не сказал, а прошептал. По прищуренным глазам женщины, понял, что сказал что-то не то. Вот так попал. Офицерами-то начнут называть только после 43-го, когда введут погоны. А сейчас это звучит как белогвардейский раритет, за который могут по-тихому и удавить. Но женщина повела себя несколько иначе.

— Офицер, значит? Ты что из бывших? Хотя молод еще.

Но я почувствовал, что начал опять проваливаться в темноту и единственное что успел ответить, это прошептать:

— Да, офицер.

И опять тьма поглотила сознание.

Когда в следующий раз очнулся, чувствовал себя немного лучше. Пролежав в темноте минут сорок, услышал характерный скрип, и снова полоска света осветила мое убежище. Хозяйка опять пришла почти вовремя, напоила меня молоком и дала немного хлеба. При этом была задумчива и частенько бросала на меня испытывающие взгляды. Но, как мне показалось, к серьезному разговору не была еще готова, да и у меня сил не было дискутировать. На этот раз после кормежки я просто заснул.

По опыту знаю, что в закрытых неосвещаемых помещениях быстро теряешь чувство времени. Поэтому в свое очередное пробуждение я никак не мог оценить, сколько времени прошло. При этом чувствовал себя намного лучше и мог уже ощупать себя и понял, что немецкую форму с меня сняли и я остался в одном нижнем белье укрытый каким-то одеялом. Сил хватило даже для того, чтобы чуть приподняться и понять, что есть и другие желания, о которых взрослому, но беспомощному мужчине, стыдно говорить. Снова вовремя появилась моя спасительница. И тут она снова проявила сноровку и опыт. Я, кажется, стал догадываться об этих взглядах и о профессиональных навыках медсестры. После выполнения всех процедур, мой интерес вылился в вопрос, который ее заставил задуматься и на время замереть.

— Вы в Первую Мировую были сестрой милосердия?

Через силу она ответила.

— Что так видно? До тебя никто не замечал.

— Не кажитесь такой грубой, вам это не идет. Не ваша это роль.

— Вот ты как заговорил. А ты вообще кто такой, чтобы расспрашивать меня? И вообще как ты попал сюда в немецкой форме и раненный?