Огненный столб - Джудит Тарр

— Я дам тебе мою благодарность, и если когда-нибудь стану главной над всеми слугами царицы, то принесу тебе в дар хлеб и ячменное пиво.

Ну, вот. Этого вполне достаточно, по крайней мере, с египетской точки зрения. В Великой Стране Хатти понадобилась бы целая овца.

Собрав все свое мужество и обеими руками держась за амулеты — на счастье — крокодильи зубы Собека тоже пригодятся, чтобы защитить ее и от людей царя, и от жрецов, — она бесшумно, по-охотничьи, заскользила по направлению к свету лампы.

18

Лампа освещала комнату. Судя по всему, она попала в комнату писцов. Повсюду были свитки; упакованные в ящики, стоящие вдоль стен; лежащие на полу, словно дрова; наваленные грудой на столе. Нофрет, из осторожности стараясь прятаться в тени за пределами света, падающего из двери, разглядывала письменный прибор на столе, разбросанные тростниковые ручки, баночки с чернилами и краской.

Среди всего этого беспорядка сидели двое мужчин в одежде жрецов. В свете лампы блестели их бритые головы и глаза, подведенные краской. Мужчины были средних лет, не очень молодые, но и не старые. Один был толстый и пухлый, как хеттский торговец, другой — тонкий как хлыст, с выступающими скулами. Они пили что-то из кувшина, по-видимому, вездесущее ячменное пиво, не обращая внимания на корзину с хлебом и блюдо фиников.

Толстяк пил в торжественном молчании внезапно опьяневшего человека. Худой наблюдал за ним, как кошка за мышиной норой, чуть улыбаясь, когда толстяк не смотрел на него.

Наконец толстяк сказал:

— Смотри, до чего мы дошли. Пьем пиво в задней комнате, а молодежь скандалит на улице.

— Цари тоже смертны, — небрежно заметил худой, словно его слова ничего особенного не значили.

Толстяк осушил свою чашу, потянулся за почти пустым кувшином и вздохнул.

— Думаешь, имеет смысл убить его?

— Сомневаюсь, — ответил худой.

— Мы посылали людей ко двору просить за нас у молодого царя, ничего не вышло. Он во всем слушается брата. Амон умер, старина. Умер и не вернется.

Впервые худой обнаружил какие-то чувства. Это не был гнев, скорее, удовольствие.

— Ты так думаешь? Ну, нет. Он ждет своего времени. Царь может быть неуязвим для законов и обычаев Двух Царств, но один из великих богов в конце концов всегда сильнее любого царя.

Толстяк, убедившись, что и чаша, и кувшин опустели, со звоном отбросил их в сторону.

— Что толку? Что толку от всего этого? Если он не умрет, в Двух Царствах не останется никаких богов, кроме божественного бреда.

— Терпение, — произнес худой. — Наберись терпения.

— Я долго терпел! — закричал толстяк. — С тех пор, как он построил свой город, с тех пор, как запечатал наш храм, я все время был безупречно терпелив!

— Тутмос, — напомнил худой, — терпел гораздо дольше, чем мы. Он двадцать лет ждал, когда умрет его мачеха. Все это время он лелеял свою ненависть и терпел. Но он был царем. Лучше ждать и терпеть, чем навлечь на себя проклятие богов убийством царя.

— В проклятия я верю, — пробормотал толстяк. — Одно из них лежит на всех нас. Проклятие царя-безумца, создавшего гарем из собственных дочерей.

— Подожди, — настаивал худой, — увидишь, что в конце концов сделают с ним боги.

— Богов уже нет в живых, — сказал толстяк.

Нофрет скользнула вдоль стены. Двое мужчин в круге света, казалось, были погружены в перечисление своих бедствий, но ей не хотелось доверяться случайности. В коридоре царила непроглядная тьма, лишь один факел слабо мерцал там, где, похоже, был угол. Стена была холодная и немного корявая: штукатурка поверх кирпичей из ила, рисунки на которой казались лишь смутными тенями. Но там, где на них падал свет, они вспыхивали неожиданно яркими красками, представляя собой ряды птиц и зверей, вернее, их головы на человеческих туловищах.

Нофрет приходилось слышать, что в таких изображениях заключена магия. Но она не ощущала ничего, кроме того, что чувствует человек в храме, покинутом Богом.

Это было неприятно. По спине пробежал холодок. Она не знала, куда идет, просто брела от факела к факелу среди теней. Во тьме слышались шорохи, слабые голоса, кошачье мяуканье, писк мышей, шелест жуков, пробегавших по стенам. А может быть, все это были голоса призраков, бескровных и бестелесных.

Надо было ей оставаться во дворце. Ох, надо было!

Храм оказался не единственным строением внутри этих стен. Помимо дома Бога, там находились дома жрецов и помещения, где работали писцы, а также их дома. Этот храм, как и великий Храм Атона в Ахетатоне, был обширен, словно город, только очень заброшенный.

Нофрет чувствовала себя потерянной душой среди домов умерших. Двери были закрыты, но засовами заложены не все. За пределами дома писцов, откуда она начала свои странствия, не было ни ламп, ни факелов, ни жрецов, бродящих без дела. Во дворе дрались два кота, голуби ворковали и хлопали крыльями в заросшем саду, но больше никаких живых существ не попадалось.

Похоже, она бродила кругами. Девушка не знала, где находится и как долго блуждает здесь. Может быть, она уже умерла и не знает об этом? Или Бог наложил на нее заклятие?

Нофрет прошла еще через одну дверь, еще через один двор, где заходящее солнце, исчезая за стенами храма, заливало все вокруг золотистым светом. Если ночь застанет ее тут, она сойдет с ума.

Это был еще один дом жрецов, где они спали, пока несли службу в храме. Жрецы в Египте отличались от жрецов в других местах: многие из них жили как обычные люди, кроме той части года, когда становились слугами своего Бога. Так что теперь все жрецы Амона были отосланы на свои места в мирской жизни, а самые дерзкие и самые упорные, не желающие признавать бога-выскочку, дрались на улицах с людьми царя или напивались до изумления в задних комнатах храма.

Здесь сохранились следы их пребывания: сандалия, позабытая в углу, рассыпанные голубые бусины на пыльном полу. Нофрет чувствовала присутствие людей, и она знала, что они живы, но их души блуждали повсюду.

И их ярость.

Ее было очень много. Нофрет вся пропиталась ею. Она прислонилась к запертой двери. Дверь неожиданно открылась, девушка упала вперед и уткнулась в препятствие, теплое и дышащее.

Она отшатнулась, препятствие сделало то же самое с восклицанием, от которого у нее запылали уши. Солдатская ругань — и солдатский голос человека, очень хорошо знакомого ей…

Вряд ли он ее узнал. Нофрет и не думала, что ее можно запомнить: рабыня, как множество других, с амулетами, вплетенными в копну волос.

О, боги! Если бы она только могла себе представить…