Республика воров - Скотт Линч

Жан/Терпение занимает свободное место, мысленно, с легкостью рукопожатия, приветствует остальных архимагов. Колдовские чары сливаются в единый вензель мыслеобраза, на мгновение возникающий в зале: сигилла, сплетенная из четырех имен.

Сами имена – дань традиции, они не несут в себе особого смысла, не обозначают личных качеств их носителей. Вензель возвещает начало заседания. Свет в чертоге меркнет, закатное небо за куполом наливается лиловым сумраком, отороченным по краю золотистой полосой. Архидон Умеренность, старший из четырех магов, мысленно возглашает:

– Переходим к дальнейшему обсуждению условий черного договора, предложенного Лучано Анатолиусом из Каморра…

В сознании Жана происходит какая-то внезапная перемена, словно бы его восприятие искажается – нет, не искажается, а подстраивается под воспоминания архидонны Терпение, которая делает их более доступными для понимания. Мысленные голоса магов обретают четкость живой речи.

– Мы по-прежнему не пришли к соглашению, нарушают ли условия предложенного договора наши основные заповеди: первую – «Не навреди себе» и вторую – «Не навреди обществу».

Архидон Умеренность – старец лет семидесяти, сухощавый и седовласый, с обветренной кожей, морщинистой, как древесная кора; в ввалившихся глазницах светлеют помутневшие агаты бельмастых глаз, обведенных темными кругами. Пять колец он заслужил сравнительно молодым, и ум его по-прежнему полон сил.

– С вашего позволения, архидон, я предлагаю присутствующим также обсудить вопрос о нравственной составляющей договора, – произносит бледная женщина в первом ярусе и встает с места; левый, пустой рукав рясы, закрепленный у плеча, ниспадает складками мантии. Женщина откидывает капюшон; ее тонкие светлые волосы тщательно убраны под серебряную сеточку. Откинутый капюшон означает, что маг просит слова в надежде защитить свою точку зрения и повлиять на решение присутствующих.

Память архидонны подсказывает Жану, что это – Корабел, три кольца, рождена на вадранском торговом судне, ребенком привезена в Картен, много времени уделяет изучению морей, сторонница Терпения.

– Вам прекрасно известно, оратор, – изрекает Жан/Терпение, – что любой договор проверяют лишь на соответствие заповедям.

Архидонне Терпение важно было первой напомнить это общеизвестное положение, дабы сохранить видимость непредвзятости и беспристрастности, а также не позволить воинственно настроенным противникам привести более веские доводы.

– Разумеется, – отвечает Корабел. – У меня нет ни малейшего желания опровергать законы, созданные мудростью наших прозорливых основателей. Я предлагаю подвергнуть тщательному рассмотрению не условия договора, а наши нравственные устои.

– Оратор, вы проводите бессмысленное различие, – заявляет сорокалетняя Предвидение, самая младшая из архимагов, ярая сторонница Сокольника, славящаяся напористостью и несгибаемой волей тверже Древнего стекла. – Наши расхождения вызваны разницей подходов к толкованию законодательства, а ваше туманное философствование запутывает все еще больше.

– Архидонна, в моем предложении нет ничего туманного, оно непосредственно вытекает из первой заповеди, то есть «Не навреди себе». Грандиозная бойня, которой добивается Анатолиус, способна умалить наше достоинство. Никогда прежде мы не соглашались на проведение подобной кровавой расправы.

– Вы преувеличиваете, оратор, – вмешивается Предвидение. – Из предложения Анатолиуса следует, что убьют лишь несколько каморрских аристократов, только и всего.

– Прошу прощения, архидонна, я не ожидала от вас подобного лицемерия. Только неразумные дети станут утверждать, что если отравить кого-нибудь Призрачным камнем, превратив несчастного в живую садовую скульптуру, то это не убийство.

Фальшивое небо наливается светом, солнце выглядывает из-за горизонта, а это означает, что доводы Корабела вызвали одобрение присутствующих, ведь купол реагирует на их умственный и эмоциональный настрой. Солнечные лучи заливают ярким сиянием тех, чье выступление нравится магам, и скрывается за тучами, если произнесенная речь никого не убедила.

Сокольник встает и откидывает капюшон; в простом жесте сквозит властная самонадеянность, и Жан внутренне содрогается, видя знакомые залысины на высоком лбу и глаза с насмешливыми искорками.

– Сестра оратор, – обращается Сокольник к Корабелу, – вы же не пытаетесь утаить свою неприязнь к черным договорам, верно?

Память архидонны снова подсказывает Жану, что картенские маги тайным голосованием выбирают шестерых ораторов, пользующихся всеобщим уважением за свою честность и прямоту. Ораторы не властны устанавливать или изменять законы, но имеют право принимать участие в обсуждениях архимагов в Небесном чертоге и косвенно представлять интересы своих сторонников.

– Брат оратор, я никогда и ничего не утаиваю.

– Чем же объясняются ваши возражения? Разрушением нравственных устоев?

– Разве это недостаточное основание? Ведь иначе всякая душа, попав на весы богов, окажется слишком легкой.

– И это ваш единственный довод?

– Отнюдь нет. Речь идет и о нашем достоинстве, которое невозможно сохранить, если неодаренные начнут считать нас всего лишь наемными убийцами.

– Но ведь в этом и состоит наше кредо… Incipa veila armatos de – преврати себя в инструмент действия, – напоминает Сокольник. – Дабы воплотить в жизнь замысел заказчика, мы становимся его орудиями, а иногда и оружием.

– Действительно, всякое оружие – это орудие, но не всякое орудие – оружие.

– Некоторые заказчики просят найти исчезнувших родственников, некоторые умоляют, чтобы мы вызвали дождь, но, к сожалению, большинство жаждет нашей помощи в иных, кровавых, делах.

– И все же в наших силах выбирать, какой именно договор…

– Прошу прощения, сестра оратор, но мы чересчур затягиваем наше обсуждение. Давайте вначале разберем ваши доводы, а потом займемся нашей непосредственной проблемой. Разрубим этот узел, так сказать. Итак, вас больше всего возмущает объем рассматриваемого договора. По-вашему, насколько его можно сократить, чтобы избежать ущемления нравственных принципов?

– Сократить? Предмет договора предполагает такое кровопролитие, что простое снижение числа жертв не устранит его беспощадности.

– Ну и сколько же человек потребуется пощадить, дабы удовлетворить вашу чувствительную натуру?

– Вы и сами прекрасно понимаете, брат оратор, что дело не ограничивается обычной арифметикой.

– Да неужели? Вы не впервые сталкиваетесь с черными договорами, предполагающими устранение отдельных лиц, банд, шаек и целых семейств. Да, в каждом подобном случае вы выдвигали некие принципиальные возражения, но никогда прежде не настаивали на полном запрете на принятие таких договоров.

– Договор на убийство отдельного лица или нескольких человек, сам по себе унизительный, не идет ни в какое сравнение с полным уничтожением правящей верхушки города-государства.

– Ах, вот в чем дело! В таком случае где, по-вашему, пролегает граница между полным уничтожением и убийством нескольких человек? Какое число жертв чрезмерно? К примеру, можно устранить пятнадцать человек, но шестнадцать – это уже чересчур? Или семнадцать? Или двадцать девять? Мы наверняка сможем договориться о приемлемой цифре… Ограничимся несколькими сотнями?

– Вы намеренно доводите мои возражения до абсурда!

– Отнюдь нет, сестра оратор. Я воспринимаю их весьма серьезно, именно так, как о них вот уже много веков говорится в наших законах, заповедях и обычаях. Если помните, заповеди эти гласят: Incipa veila armatos de! Мы – инструменты действия, орудия труда. А орудия не рассуждают.

Сокольник простирает руки. Вестриса хлопает крыльями, перелетает на его левое плечо и снова замирает.

– Недаром вот уже сотни лет мы придерживаемся этой заповеди, – продолжает он. – Именно потому, что мы не боги. Мы действуем по просьбе и по повелению наших заказчиков, и нашему разуму не дано отделить достойных от недостойных.

Жан невольно восхищается наглостью Сокольника, который обращает смиренномудрие и кротость в доводы, оправдывающие необходимость кровавой расправы.

– Не стоит даже и стараться! – восклицает Сокольник. – Любые попытки оценить моральный ущерб приведут лишь к заумным измышлениям и лицемерной самонадеянности. Именно поэтому наши предки в своей мудрости завещали нам весьма простые заповеди. Навредим ли мы себе? На этот вопрос мы способны ответить. Навредим ли мы обществу так, что ущемим наши собственные интересы? И на этот вопрос мы способны ответить. Богобоязненны ли наши предполагаемые жертвы? Исполняют ли они свой родительский долг? Добронравны ли? Щедры ли? Милосердны ли? И если да, то должно ли нас это остановить при выполнении условий договора? Увы, на эти вопросы ответить мы не в силах. Мы всего лишь инструменты действия. Орудия труда. Оружие. Всякий, убитый нами, отправляется на высший суд, превосходящий наше разумение. Если подобное устранение – грех, то тяжесть его ложится на заказчика, который потребовал такого действия, а не на тех, кто его совершил.