В свете старого софита - Мария Романушко

А по ходу репетиций рассказывал разные случаи из актёрской жизни. Смешные – и серьёзные. Смешные все забылись. Но на всю жизнь запомнилось то, что он мне рассказал про великого артиста Качалова. Оказывается, Качалов был очень застенчив в жизни и от застенчивости даже порой заикался. И очень боялся всегда выхода на сцену – прямо панически боялся! Но, невероятным усилием воли преодолев свой страх, он всё же выходил на сцену! И там уже забывал о своём страхе… Страх оставался – за кулисами. А на сцене Качалов был – велик. Велик и неподражаем…

Я понимала, почему Боря рассказал мне про Качалова. Действительно, мне стало как-то спокойнее, когда я узнала, что даже гениальный Качалов, когда волновался, заикался. И тоже боялся. Значит, это не только мои, это – общие проблемы. Даже великие актёры страдают тем же. Так что стыдиться мне нечего. Надо просто работать.

Думаю, что когда я выйду в манеж, у меня тоже никакого страха не будет. Я почему-то уверена в этом.

И всё же я не хочу быть разговорником! Я хочу быть мимом.

Хотя… когда мы обсуждали в очередной раз с Наташей Дюшен мой клоунский образ, я, неожиданно даже для самой себя, вдруг сказала:

– Ты знаешь, Дюшен, по-моему, я буду говорить в манеже.

– Говорить??? – изумилась она.

– Да. Так мне видится…будет пантомима, но и какие-то слова тоже…

(Да, через тридцать лет так оно и будет. Так что уроки Бориса Бреева не пропадут зря).

Цирковое училище. Приёмные экзамены. Первый тур.

За длиннющим столом – приёмная комиссия. Человек десять. И Бреев тоже. Но он сидел как-то с краю…

– Встаньте на стул, – сказал мне дядечка, который сидел в центре (самый главный, наверное).

– Зачем на стул? – спросила я.

– Представьте, что вы – на площади.

Ну, влезла на стул. Идиотизм какой-то.

– А теперь – читайте!

Читала. И про шутов, и про петуха с ячменным зерном, и про птицу-тройку. Но чувствовала себя скованно, неуютно. Стоя на стуле, невозможно было сделать ни шага. Стой, как солдатик.

Бреев смотрел на меня сочувственно.

Потом (уже сойдя со стула) играла на аккордеоне, притащила его для этого случая. (Бреев говорил: покажи всё, что ты можешь).

Сказали «хорошо». Спросили:

– Вы хотите быть музыкальным эксцентриком?

– Нет. Клоуном-мимом.

Я надела свои клоунские башмаки, взяла зонтик в заплатах и показала маленькую пантомимку. Сказали «хорошо».

Подошёл дядечка, преподаватель по гимнастике, подозвал меня к станку, велел показать, какая у меня растяжка. Сказал: «Хорошая».

А Бреев сказал:

– Главное – эта девочка пишет хорошо. И очень любит цирк. Я хочу взять её к себе на курс. Хочу сделать из неё циркового автора. У нас в училище будет свой автор – это же замечательно! А то у меня вечно проблема с репертуаром для выпускников…

Члены комиссии улыбались и кивали: «Да, цирку нужны хорошие авторы…»

…В списке допущенных до второго тура я нашла свою фамилию. Ура!…

А на второй тур… Бреев почему-то не пришёл! Что с ним случилось? Заболел? Попал в аварию? (Не дай Бог!) Я очень расстроилась, не увидев его среди членов комиссии. Он так подбадривал меня своим взглядом! Как же я теперь без его поддержки? Но я подавила панику внутри и решительно взяла себя в руки: уж если первый – самый страшный! – тур прошла, то дальше всё должно быть хорошо.

Опять им что-то показывала, опять что-то читала… Разыгрывала какие-то сценки…

И тут Председатель приёмной комиссии неожиданно спросил:

– Милая девушка, а что у вас с речью?

– А что? – не поняла я.

– Скажите правду, вы заикаетесь?

– Нет, – сказала я. – Просто волнуюсь немного.

– Значит, вы заикались когда-то, – сказал он не очень деликатно.

– Не помню такого, – честно соврала я.

– Значит, вы будете заикаться! – сказал он грозно и почти уже рассерженно.

(Я хотела ему сказать про Качалова… И – не стала).

– Но ведь я хочу быть мимом, – сказала я. – Причём тут моя речь?

– Но отделение-то, на которое вы поступаете, речевое! Главный предмет – сценическая речь. Бреев хотел взять вас как будущего автора клоунад. Но если вы пишете – так идите в Литературный институт.

– Но я хочу быть клоуном! Клоуном-мимом.

– Это всё понятно, – сказал он, обращаясь к соседке справа. – Енгибаровское влияние. Тут всё понятно. Милая девушка, – взглянул он на меня строго. У вас – профнепригодность.

(О!… второй раз в жизни я слышу это: у вас профнепригодность. Опять придрались к моей речи!)

Комиссия озадачено смотрела на меня.

– Хотя… мы ещё подумаем, – сказал строгий дядечка. – Собственные авторы нам действительно нужны… Мы подумаем. А пока пригласите следующего!

Я стояла в коридоре, стараясь не зареветь. Ко мне подошла какая-то женщина из приёмной комиссии.

– Просто вы слишком хорошо подготовились, – сказал она.

– Что значит «слишком хорошо»?

– Нам нужны ребята, из которых мы можем сделать то, что нам нужно. А у вас целый репертуар готов! Костюм. Музыка… Нам решительно нечего с вами делать. Мы вам по большому счёту не нужны. Идите и работайте.

– Кто же меня выпустит на манеж без диплома?

– Ну, не знаю…

В списке прошедших на третий тур моей фамилии не оказалось…

Я очень обиделась тогда на Бреева. Я даже не позвонила ему и не спросила: почему он не пришёл на второй тур? Какая теперь разница, почему он не пришёл…

Я вообще не собиралась больше с ним общаться. Никогда!

(И если бы кто-нибудь сказал мне, что впереди у нас с Борей Бреевым – много лет дружбы, и творческое общение, и я ещё буду писать стихи для его студентов-клоунов… – ну, я бы ни за что не поверила в это – тогда, в те дни, когда я жутко переживала свой провал в училище…)

А Мой Клоун был уже в Москве. И репетировал в маленьком клубе в Марьиной Роще свой новый спектакль.

Я пожаловалась ему на свою неудачу с училищем.

И он с таким недоумением посмотрел на меня! И сказал:

– Зачем тебе это вообще надо? Да, я мог бы тебе помочь с училищем, но не буду этого делать. Послушай меня, не надо тебе этого.

– Всё равно я буду клоуном, – упрямо сказала я.

– Не выдержишь ты этой жизни, – сказал он. – Я имею в виду закулисную жизнь. Я тебе говорил, куда тебе нужно: в Литературный. Ты – поэт, и ты сама это хорошо знаешь.

– Всё равно я буду клоуном!

Ах, почему я не родилась в цирковых опилках?!.

Но «все к лучшему в этом лучшем из миров». Так было и с моим непоступлением в цирковое училище.

Надо признаться, что в то время я плохо себе представляла внутренний механизм цирковой жизни. Мне казалось: цирк – это вольный остров, чудом сохранившийся в нашей действительности. Сохранившийся благодаря своему вневременному, бродяжьему происхождению. Я не видела (или не хотела видеть?), что остров этот давно уже обнесен клеткой.

Судьба, как ей и положено, была прозорливее меня. Она уберегла меня от жесточайшего разочарования. Благодаря своей несостоявшейся клоунской карьере, я на всю жизнь сохранила к цирку нежность.

МОЙ цирк – это вольный остров…

И все же я здорово надышалась в своё время опилками!

Цирк не выветривается из души. Так же, как море – если ты долго жил на его берегу.

Я давно уже не пишу клоунад и антре. Но клоун во мне живёт и здравствует! У моего внутреннего клоуна два лица – одно плачет, а другое смеётся. И так всю дорогу…

В сущности, вся наша жизнь – цирк, это так очевидно. Порой смешной, а ещё чаще – трагический. Минуточку, как там у меня в одном давнем стихотворении?…

Слишком на цирк наша жизнь похожа -Часто мороз продирает по коже…

В сущности, каждый из нас ежедневно выходит на свой манеж. А в манеже человек – как на ладони! А в манеже может не сработать страховка, что довольно-таки часто и происходит. А в манеже прожектора просвечивают тебя насквозь, как рентген, как маленькие сумасшедшие солнца…

Прислушайся, и над тобой гремят барабаны, сопровождающие своим тревожным громом номера наивысшей сложности…

Жизнь на грани смерти. И так – каждый день. В мишуре и фальшивых блёстках, с шутками да прибаутками – над бездной, по тонкой проволоке, с которой так легко сорваться…

Скажи, ну разве это не цирк?

А если это так, то вправе ли кто-нибудь уклониться от своей роли?…

ДЕТИ РАЙКА

Глава пятая

«ПРИЧУДЫ КЛОУНА»