Индивид и социум на средневековом Западе - Арон Гуревич

Подобные рассказы, которые излагались проповедниками прихожанам, создавали общественное мнение, враждебное богачам и денежным людям. Для ростовщиков и купцов они представляли источник нравственных мучений и немалых затруднений в их предпринимательской деятельности. Добившись успехов в практической жизни, а нередко и большого влияния на политику города, они тем не менее чувствовали себя отверженными Богом.

Был ли выход из этого противоречивого положения? Условием спасения для наживалы было возвращение всех полученных им доходов тем, кто стал жертвой его финансовых операций. На частичное возмещение церковь не соглашалась, и немецкий францисканец Бертольд Регенсбургский, угрожая проклятьями всем «жадным», «алчным людям» (gîtigen), заявлял в своих проповедях, что те, кто утаит из неправедных денег хотя бы несколько пфеннигов и умрет без покаяния, будут «гореть в адском пламени столь же долго, как долго Господь Бог пребудет в Царствии Небесном», и никто их не спасет, «ни святые, ни апостолы, ни Дева Мария, ни пророки, ни патриархи, ни ангелы». Бертольд продолжает: «Можешь взять крест у папы, переплыть море, сражаться с язычниками, отвоевать Святой Гроб и погибнуть за Божье дело и лечь в Святой Гроб, и все же душа твоя погублена при всей твоей святости, и было бы тебе легче, если б волки загрызли тебя у материнской груди или земля поглотила тебя, как Дафана и Авирона». «Тьфу тебе, скупец! Твой amen звучит в ушах Господа как собачий лай!»[118]

Бертольд приравнивает «алчных» к разряду самых злостных убийц, ибо скряге, говорит он, мало убить самого себя, он еще убивает свое дитя и всех, кому оставляет неправедно нажитое богатство, и после смерти убивает еще больше, чем при жизни. Ведь ростовщик губит наряду с собственной душой души всех своих наследников.

Такова проповедь. Изучение биографий купцов и предпринимателей того времени убеждает, что она была эффективна, и иные финансисты и торговцы после того, как нажили состояния, всерьез начинали задумываться о спасении души и отказывались от своих богатств, жертвуя их беднякам. Именно так поступил лионский купец Пьер Вальдо около 1170 года, возглавив группу адептов евангельской бедности («лионских бедняков»), и вскоре секты вальденсов распространились по всем католическим странам. В следующем поколении сын богатых торговцев тканями Джованни Бернардоне, принадлежавший к «золотой молодежи» города Ассизи, под воздействием видений, в которых ему являлся Христос, отверг земные богатства, порвал с семьей и основал орден своих приверженцев, готовых «следовать нагими за нагим Христом». То, что выходец из купцов Франциск Ассизский – под этим именем Бернардоне вошел в историю – стал святым, радикально отрицавшим богатство и собственность, – свидетельство того двойственного, даже двусмысленного положения, которое занимало бюргерство в религиозной и нравственной жизни Запада.

Разумеется, Пьер Вальдо и Франциск Ассизский, наложившие неизгладимый отпечаток на социально-религиозную атмосферу Европы – один в качестве зачинателя ереси, другой в роли основателя самого динамичного и влиятельного нищенствующего ордена, – случаи предельные. Богатейший суконщик из Дуэ Жан Буанброк, нещадно эксплуатировавший ремесленников и наемных работников и не останавливавшийся ни перед какими методами в целях наживы, был кем угодно, но не святым. Однако и ему пришлось перед смертью (ок. 1286 г.) позаботиться о спасении души и оставить завещание, согласно которому его наследники должны были возместить ущерб тем, кого он грабил при своей жизни[119]. В том же столетии купец Омобоно из Кремоны (Homobonus), оставив все свое состояние беднякам, был причислен к лику святых, а купец из Сьены Джованни Коломбини в 1360 году основал нищенствующий орден иезуатов (Gesuati) или иеронимитов[120].

Нет оснований обобщать эти и подобные им факты. Но раскаивающийся или страшащийся загробной расплаты купец и финансист – реальность той эпохи. Это человек, который отверг богатство и все семейные привязанности. Вот слова некоего священника, с какими он якобы (если верить Жаку де Витри, автору сборника «exempla») обратился к пастве: «Не молитесь за душу моего отца, который был ростовщиком и не пожелал вернуть средства, накопленные мздоимством. Да будет проклята душа его, и да мучается вечно в аду, так чтобы никогда не узрел он лика Божьего и не избежал лап бесов».

Как видим, противоречия между деловой практикой и образом жизни купцов и финансистов, с одной стороны, и религиозно-нравственными требованиями церкви, опиравшейся на общественное мнение, – с другой, могли послужить источником острых психологических конфликтов. Коммерческие и денежные трансакции совершались пред лицом Бога. Не лучше ли было привлечь Господа к этим операциям и тем самым заручиться Его поддержкой?

Так, очевидно, рассудил флорентинец Паоло да Чертальдо (60-е годы XV века), который приравнивал долг перед Богом к долгам перед кредиторами. И точно так же Джованни ди Паголо Морелли (1371–1444) исходил из убеждения, что если человек хорошо ведет свои дела, то ему пособит и Бог. В противоположность тем купцам и ростовщикам, которых преследовал кошмарный образ ада, Морелли, Чертальдо и другие деловые люди Италии XV столетия, оставившие записи, богатые биографическими и семейными сведениями (ricordi), судя по всему, сумели установить со Всевышним нормальные отношения. Их сознание не терзали непримиримые моральные муки. Они – религиозные люди и хорошо помнят о загробном мире, но что из этого следует? Прежде всего, как пишет Чертальдо, то, что все дела постоянно должны быть в полном порядке, так, чтобы в любой момент человек мог бы предстать пред Судией, не будучи захвачен смертью врасплох. В этих ricordi, не предназначенных для публикации и адресованных детям их авторов, раскрывается практический и отчасти даже циничный склад ума купцов, которые превыше всего ценят трудолюбие, усидчивость, терпение, деловую цепкость и аккуратность. Эти качества рассматриваются как христианские добродетели. Не наследственные привилегии, но собственные энергия, ловкость, сметка и предприимчивость, благодаря которым он сколотил и приумножил свое состояние, – вот качества, служащие основой жизненной уверенности флорентийского предпринимателя эпохи Возрождения.

Эта новая личность высоко ценит время. Горожанин внимателен к его протеканию. На рубеже XIII и XIV веков на башнях городов Франции, Италии, Германии, Англии устанавливаются механические часы – средство более регулярного отсчета времени и вместе с тем символ престижа города. Учащаются восхваления времени как важнейшего и неотъемлемого достояния человека, и в этих высказываниях сливаются голоса гуманистов (Леон Баттиста Альберти), проповедников (Бернардино Сьенский), политических деятелей (Джанноццо Манетти) и купцов (Чертальдо, Франческо ди Марко Датини, анонимный парижский горожанин, который оставил наставления своей жене). Купец не тратит времени попусту, его труд, в его собственных глазах, угоден Богу, а Бог помогает тем, кто хорошо заботится о собственных делах. Между земным миром и миром горним существуют взаимодействие и взаимопонимание, и во многих коммерческих документах того времени можно прочитать обращения к Творцу, Богоматери и святым: да поспособствуют они преуспеянию фирмы!

Но денежное хозяйство сопряжено со всяческими опасностями материального и морального порядка. Неудивительно поэтому, что часть купцов, стремясь избежать дальнейшего риска, изымала свои деньги из коммерческого и банковского оборота, предпочитая помещать их в недвижимость. Многие прибегали к таким средствам спасения души, как паломничество, пост, благотворительность в пользу убогих и бедных. Уверенность в себе и своих силах соседствовала в сознании купцов и финансистов с «меланхолией», с представлениями о судьбе как всемогущей и капризной силе, которая несет внезапный успех, сменяющийся, казалось бы беспричинно, столь же неожиданным крахом. Банкротство ряда крупнейших банкирских домов, включая флорентийские дома Барди и Перуцци, резкие превратности в жизни таких финансистов, как наиболее крупный денежный магнат Европы XV века Жак Кёр (ок. 1395–1456), производили сильнейшее впечатление на современников.

Образ Фортуны, неустанно вращающей свое колесо, на котором поднимаются и с которого неизбежно затем низвергаются люди, принадлежащие к разным сословиям, сделался популярным в XII и XIII столетиях. А. Мэррей связывает распространение этого символа с тем, что в тот период в Европе новое значение приобрела вертикальная социальная мобильность[121]. Но, как известно, понятие судьбы не было новшеством, оно восходило к дохристианским временам, как греко-римским, так и германским, и если в античном наследии акцент делался на все подчиняющем себе фатуме, роке, перед которым человек бессилен, то в германской картине мира «судьба», «везенье», «удача» имели более личный характер; как мы видели выше, человек способен вступать с судьбой в активное взаимодействие и влиять на нее.