Хаидэ - Елена Блонди

— Да. Я приду.

Уже выкатилась над краем степи зеленая звезда Миисы, когда Хаидэ, отдав последние указания женщинам, что собирали повозку с ее вещами, скинула плащ и ушла к ручью, умыть уставшее лицо. Остановилась на песке. Из темноты к ней приблизился Техути. И вдруг, беря ее руку, притянул к себе, обнимая и прижимаясь лицом к шее. Усталость и хмель от выпитого вина кинулись в ослабевшие ноги, Хаидэ повисла в руках египтянина.

— Нет, Теху. Нет…

Вырвалась, падая на холодный песок, с ужасом думая, любой может, отведя мохнатые ветки ивы, увидеть их на фоне темной воды, блестящей звездами. Ее — княгиню, только что давшую имя вождю. С советником чужеземцем, а рядом в двадцати шагах в палатке — ее муж.

— Не могу без тебя…

Он упал сверху, прижимая ее голову к песку. Быстрые поцелуи жалили, как острие кинжала жалит обнаженную кожу. Острие, отравленное сладким ядом ее собственного желания. И теперь уже сила этого яда ужаснула ее.

Казалось, все можно сейчас, а дальний говор и шаги стали манящей изнанкой, делающей происходящее значительным и огромным. Забыть все. Всех. С ликованием и радостью сдаться, остаться тут на песке, пока его руки распахивают жесткие полы праздничного платья. Пусть все случится сейчас, все до конца. А потом, крича, вскочив на коня, вместе, рвануться от стойбища и умчаться. Куда угодно, лишь бы с ним, лишь бы не размыкаться…

Навсегда!

Мир исчез, стремительно сворачиваясь в спираль, сужая витки, устремляя их в одну точку, сжимаясь в нее и утекая в острую, крошечную, как укол иглы прореху.

Мира не стало…

Остались лишь его губы, впервые целующие так, как мужчина должен целовать женщину, если он ей — настоящий муж. Не так, как целовал Нуба, бережно, прислушиваясь к ее детским желаниям. Не так, как ползали по коже губы пьяных гостей Теренция, жаждущих ее тела и кожи, как жаждали многих до нее и уходили к другим после. Не так, как целовал ее муж, в те последние дни, когда поняла — он полюбил, а она — нет.

Ей казалось, что ее собственные губы целуют ее, будто она расслоилась и превратилась в этого сильного, быстрого мужчину с жестким телом и уверенными руками. Будто они всегда были одним и лишь на время разъединялись, тоскуя по целому, и потому каждое прикосновение заставляло мир грохотать всеми своими звуками сразу, и из той точки, куда он исчез, вырываться вновь, распахиваясь, как выстреливший в весну новый цветок с тысячью лепестков.

И в миллионе радостных звуков, что складывались в одну торжествующую песнь, она, лежа в распахнутом платье под жадными сладкими руками мужчины, вдруг услышала звук чужой, ненужный.

Кто-то пришел и мешает… Кто-то, кто завидует ее счастью и потому смеет раскрывать рот, чтоб проговорить нелепые сейчас слова. Одно слово.

— Нет, — еле слышно прошелестел в ушах ее собственный голос.

— Да. Да! — уверенно шептал Техути и рука сжимала ее горячую грудь, до сладкой боли, — да!

— Нет, — возразила еще одна Хаидэ, стоя рядом и глядя сверху на два почти слитых тела, которые вот-вот…

— Нет. Нет. Нет.

Княгиня отвернула лицо, коротко простонав. Поднимая руки, спихнула с себя Техути.

— Прости. Прости, нет. Нет. Нет… любимый…

Отодвинулась и с трудом встала, запахивая платье трясущимися руками. Покачнулась. Отвела руки Техути, который хотел подхватить ее. И еще раз прошептав, — прости, — ушла в темноту.

Она не знала, что на берег следом за ней пришла и Ахатта, застыла за стволом ивы, глядя, как лежат на песке две темные фигуры, целуясь с еле слышными, такими знакомыми ей стонами. Они все еще целовались, когда она, увидев белеющую обнаженную ногу Хаидэ на спине Техути, коротко вздохнула и ушла, торопясь к мальчику, что ждал ее, хотел ее молока, покинутый матерью, которая променяла его любовь на страсть к мужчине. В палатке Ахатта легла рядом с маленьким князем, прижалась к его личику, слушая, как он тихо дышит во сне. Шепнула еле слышно:

— Ты ей не нужен. И никогда не будешь нужен так, как мне нужен мой сын, из-за которого я убила своего мужа Исму. Вот так…

Когда Хаидэ ушла, проклиная свой голос, который распорядился ее собственными желаниями, Техути вскочил и побежал вдоль воды, быстро, как бегал когда-то вдоль ленивых вод царственного Нила. Бежал, высоко поднимая колени, работающие, как рычаги, перепрыгивал через коряги, взбегал по низким языкам травы на невысокий обрывчик, и, ухнув, прыгал обратно на песок. Бежал, закусывая губу, от лагеря, чтоб никого не убить, просто подойдя к спящему и воткнув в грудь или спину кинжал.

Отказала! Вырвалась и ушла! Когда уже был уверен в своей победе! Сумела. Оказалась сильнее его, мужчины, она — женщина. Несмотря на дар матери тьмы, а он так был уверен. И видел, что хочет, так хочет, как никого никогда. И вдруг — это нет. Три раза нет и снова нет.

Он упал на песок и тут же вскочил, яростно глядя на светлеющее небо. Пнул шар бродяжьей травы, что приткнулся к коряге. Завертелся волчком, выбрасывая из-под ног фонтаны песка. Что она там еще говорила в утешение, победив? Прости, любимый… Любимый? Был бы любим, разве ушла бы. Нет. Позволила бы ему войти, открыла двери, принесла бы в дар себя, показав, что это действительно любовь! А так — лишь слова.

Он упал на колени, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам. Был бы тут кто-то, кто угодно, кинуться и биться, выворачивая челюсти и круша ребра, и чтоб ему все сломали тоже. Чем накормить свою ярость?

На коленях повернулся к самому темному краю неба, проговорил с ненавистью:

— И ты обманула!

— Я не обманываю, никогда…

По песку из темноты шла высокая черная фигура, просвечивали края тонких одежд. Приблизилась и он вскочил, протягивая руку, схватил горсть тонких косичек, рванул к себе, с наслаждением ощущая, как ударилось об него женское тело. Другой рукой заломил за спину ее локоть и бросил девушку на песок, наваливаясь сверху.

— И сейчас солгала, тварь!

— Куи-куи, — промурлыкала Онторо, изгибаясь и стряхивая с себя разорванную египтянином прозрачную рубашку, — я черная хвостатая тварь, да.

И расхохоталась ему в лицо.

Небо медленно светлело, над темной синевой наливалась нежной голубизной широкая полоса, а над ней размывалась зеленоватая.

— Чиу-кон? — спросил из травы пестрый каменщик, — чиу-чиу… чиу-кон?

И тут же вступил второй, отвечая, сонный хор птичьих голосов затрещал и зазвенел, помогая солнцу проснуться.

Техути зарычал и, лежа под ним, Онторо увидела, как стягивается к затылку смуглая кожа, меняя лицо, растаскивая по костям черепа человеческие черты, что превращались в маску холодной ярости зверя, поедающего добычу.