Воскресение - Лев Толстой

В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры, и оттуда вышли люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.

– Прикажите, ваше благородие, не знаю, как назвать, решить нас как-нибудь.

– Я не начальник, я ничего не знаю.

– Все равно, скажите кому, начальству, что ли, – сказал негодующий голос. – Ни в чем не виноваты, страдаем второй месяц.

– Как? Почему? – спросил Нехлюдов.

– Да вот заперли в тюрьму. Сидим второй месяц, сами не знаем за что.

– Правда, это по случаю, – сказал помощник смотрителя, – за бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их губернию, а там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к нам, чтобы не посылать к ним. Вот мы всех из других губерний разослали, а этих держим.

– Как, только поэтому? – спросил Нехлюдов, остановясь в дверях.

Толпа, человек сорок, все в арестантских халатах, окружила Нехлюдова и помощника. Сразу заговорило несколько голосов. Помощник остановил:

– Говорите один кто-нибудь.

Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.

– Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии острог сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.

Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый благообразный человек, потому что все внимание его было поглощено большой темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке благообразного каменщика.

– Как же так? Неужели только за это? – говорил Нехлюдов, обращаясь к смотрителю.

– Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать и водворить на место жительства, – говорил помощник.

Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о том, что их здесь мучают ни за что.

– Хуже собак… – начал он.

– Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь…

– Что€ мне знать, – отчаянно заговорил маленький человечек. – Разве мы в чем виноваты?

– Молчать! – крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.

«Что же это такое?» – говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как сквозь строй прогоняемый сотней глаз выглядывавших из дверей и встречавшихся арестантов.

– Неужели действительно держат так прямо невинных людей? – проговорил Нехлюдов, когда они вышли из коридора.

– Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их – все невинны, – говорил помощник смотрителя.

– Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.

– Эти-то, положим. Но только народ очень испорченный. Без строгости невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не клади. Вот вчера двоих вынуждены были наказать.

– Как наказать? – спросил Нехлюдов.

– Розгами наказывали по предписанию…

– Да ведь телесное наказание отменено.

– Не для лишенных прав. Эти подлежат.

Нехлюдов вспомнил все, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял, что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на него с особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но никогда с такой силой не охватывало его.

Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно вышел из коридоров и направился в контору. Смотритель был в коридоре и, занятый другим делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил, что обещал вызвать ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел в контору.

– Сейчас я пошлю за ней, а вы посидите, – сказал он.

LIV

Контора состояла из двух комнат. В первой комнате, с большой выступающей облезлой печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу черная мерка для измерения роста арестантов, в другом углу висел, – всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы в насмешку над его учением, – большой образ Христа. В этой первой комнате стояло несколько надзирателей. В другой же комнате сидели по стенам и отдельными группами или парочками человек двадцать мужчин и женщин и негромко разговаривали. У окна стоял письменный стол.

Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову стул, стоявший тут же. Нехлюдов сел и стал рассматривать людей, бывших в комнате.

Прежде всех обратил его внимание молодой человек в короткой жакетке, с приятным лицом, который, стоя перед немолодой уже чернобровой женщиной, что-то горячо и с жестами рук говорил ей. Рядом сидел старый человек в синих очках и неподвижно слушал, держа за руку молодую женщину в арестантской одежде, что-то рассказывавшую ему. Мальчик-реалист с остановившимся испуганным выражением лица, не спуская глаз, смотрел на старика. Недалеко от них, в углу, сидела парочка влюбленных: она была с короткими волосами и с энергическим лицом, белокурая, миловидная, совсем молоденькая девушка в модном платье; он – с тонкими очертаниями лица и волнистыми волосами красивый юноша в гуттаперчевой куртке. Они сидели в уголку и шептались, очевидно млея от любви. Ближе же всех к столу сидела седая в черном платье женщина, очевидно мать. Она глядела во все глаза на чахоточного вида молодого человека в такой же куртке и хотела что-то сказать, но не могла выговорить от слез: и начинала и останавливалась. Молодой человек держал в руках бумажку и, очевидно не зная, что ему делать, с сердитым лицом перегибал и мял ее. Подле них сидела полная, румяная, красивая девушка с очень выпуклыми глазами, в сером платье и пелеринке. Она сидела рядом с плачущей матерью и нежно гладила ее по плечу. Все было красиво в этой девушке: и большие белые руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос и губы; но главную прелесть ее лица составляли карие, бараньи, добрые, правдивые глаза. Красивые глаза ее оторвались от лица матери в ту минуту, как вошел Нехлюдов, и встретились с его взглядом. Но тотчас же она отвернулась и что-то стала говорить матери. Недалеко от влюбленной парочки сидел черный лохматый человек с мрачным лицом и сердито говорил что-то безбородому посетителю, похожему на скопца. Нехлюдов сел рядом с смотрителем и с напряженным любопытством глядел вокруг себя. Его развлек подошедший к нему гладко стриженный ребенок – мальчик и тоненьким голоском обратился к нему с вопросом.

– А вы кого ждете?

Нехлюдов удивился вопросу, но, взглянув на мальчика и увидав серьезное, осмысленное лицо с внимательными, живыми глазами, серьезно ответил ему, что ждет знакомую женщину.

– Что же, она вам сестра? – спросил мальчик.

– Нет, не сестра, – ответил удивленно Нехлюдов. – А ты с кем здесь? – спросил он мальчика.

– Я с мамой. Она политическая, – гордо сказал мальчик.

– Марья Павловна, возьмите Колю, – сказал смотритель, нашедший, вероятно, противозаконным разговор Нехлюдова с мальчиком.

Марья Павловна, та самая красивая девушка с бараньими глазами, которая обратила внимание Нехлюдова, встала во весь свой высокий рост и сильной, широкой, почти мужской походкой подошла к Нехлюдову и мальчику.

– Что он у вас спрашивает, кто вы? – спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не могло быть сомнения в том, что она со всеми была, есть и должна быть в простых, ласковых, братских отношениях. – Ему все нужно знать, – сказала она и совсем улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов – оба невольно улыбнулись на ее улыбку.

– Да, спрашивал меня, к кому я.

– Марья Павловна, нельзя разговаривать с посторонними. Ведь вы знаете, – сказал смотритель.

– Хорошо, хорошо, – сказала она и, взяв своей большой белой рукой за ручку не спускавшего с нее глаз Колю, вернулась к матери чахоточного.

– Чей же это мальчик? – спросил Нехлюдов уже у смотрителя.

– Политической одной, он в тюрьме и родился, – сказал смотритель с некоторым удовольствием, как бы показывая редкость своего заведения.

– Неужели?

– Да, вот теперь едет в Сибирь с матерью.

– А эта девушка?

– Не могу вам отвечать, – сказал смотритель, пожимая плечами. – А вот и Богодуховская.

LV

Из задней двери вертлявой походкой вышла маленькая стриженая, худая, желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами.

– Ну, спасибо, что пришли, – сказала она, пожимая руку Нехлюдова. – Вспомнили меня? Сядемте.

– Не думал вас найти так.

– О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, – говорила Вера Ефремовна, как всегда испуганно глядя своими огромными добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.