Всадник. Легенда Сонной Лощины - Генри Кристина

– Но какая разница, что говорит и что делает Всадник? Всадник не скачет днем, Всадник не существует при свете солнца. Жаль, я не знал этого, когда встретил тебя тогда в лесу. Он одурачил меня, пригрозив издалека. Но теперь я уже не поддамся на уловку. А значит, он ничем тебе не сможет сейчас помочь.

Я осознала, что стук копыт, который я слышала недавно, был лишь плодом моего воображения, принятием желаемого за действительное. Никто не прискачет мне на подмогу, не вырвется из леса на коне цвета ночных небес. Я глупый ребенок, и я вот-вот умру.

Но однажды он говорил с тобой днем, и ты проснулась на дереве, и увидела этого Крейна, склонившегося над Юстусом Смитом. Значит, может, это неправда. Может, он все же примчится к тебе.

(есть большая разница между словами на ветру и появлением под солнцем, тупица)

Крейн алчно пялился на меня. Сейчас он выглядел почти человеком, и только зыбкие обрывки теней еще липли к его коже, словно паутина.

– Тебе понятно, не так ли? Мы одни здесь, в лесу, ты и я, и тебе не спастись.

И тело, и лицо болели после побоев Дидерика Смита, и я ужасно, ужасно устала от всего, что видела и слышала. Какой-то части меня даже хотелось сдаться, сдаться, потому что надежды на победу не было никакой.

Но потом я снова посмотрела на Крейна и увидела в его глазах такую непоколебимую уверенность, что мне сразу захотелось вырвать ее с корнем. Захотелось причинить ему боль, заставить страдать.

Вот что почувствовал Бром, увидев самодовольную физиономию школьного учителя, увидев твердую уверенность Крейна в победе в борьбе за сердце Катрины.

И я не могла винить Брома, правда не могла. Что делать мужчине, столкнувшемуся с таким самодовольством? Изобразить Всадника было вполне даже милосердно.

Крейн был уверен, что победит. А я не могла ему этого позволить.

И я, вскинув руку, вонзила ногти (ломаные, грязные, Катрина обязательно бы сказала, что ходить с такими ногтями абсолютно недопустимо) в щеку Крейна, просто чтобы посмотреть, могу ли хоть как-то навредить ему, и провела, сдирая кожу. Потекла кровь. Может, потому, что он почти уже стал человеком? Или потому, что кровь моего отца питала его и теперь привязала физическую сущность Крейна к моей?

Он вскрикнул (как птица, он всегда казался мне птицей) и потрясенно зажал рану ладонью. А я кинулась бежать, не дожидаясь того, что будет дальше. Важнее всего сейчас было убраться от него подальше, оказаться вне его досягаемости. Петляя между деревьями, я вломилась в подлесок.

Прикасавшиеся к чудовищу пальцы жгло, я посмотрела на них – и едва не окаменела от ужаса, но, сглотнув, заставила себя бежать дальше.

Кончики трех пальцев сгорели напрочь, ногти оплавились, кожа и подкожный жир капали, как вода, с обнажившихся костей. Боль вдруг стала невыносимой, как будто я сунула руку в огонь. Никогда в жизни я не испытывала такой боли. Я даже прикусила губу, чтобы не завопить.

Прекратится ли это, металось в голове. Или сначала расплавятся пальцы, потом рука, и плечо, и грудь, и сердце?

Мне показалось, что где-то опять застучали копыта. Пускай это было всего лишь желание, детская надежда, но этот стук стал моим талисманом, и я побежала навстречу ему. Позади громко топал бросившийся в погоню Крейн.

У него снова есть тело. Не знаю как, но ему можно причинить боль. Я сделала ему больно. Но если ему можно сделать больно, то его можно и убить.

О том, чтобы еще раз прикоснуться к нему, не могло быть и речи. На свою левую руку я боялась даже взглянуть. Остатки кожи на трех пальцах покалывало, хотя невыносимое жжение унялось. Я передернулась, услышав тихое постукивание костей, сталкивающихся друг с другом.

Все-таки я заставила себя посмотреть, что там. Плоть больше не таяла. Часть трех пальцев, от кончиков до вторых фаланг, оказалась сожжена. По обнаженным мышцам на голые косточки стекала кровь. Если я выживу, моя рука никогда уже не будет прежней.

Но ты сперва выживи. Поищи оружие.

Камень был бы бесполезен. Я могла метнуть его во врага, но могла ведь и промахнуться. Глаза заплыли так, что толком не прицелишься, и оплавленным пальцам трудно было доверять.

Нужно что-то другое, что-то длинное и крепкое.

Сучьев вокруг валялось полно, но в основном это был трухлявый валежник.

Стук копыт сделался громче. Я понимала, что это всего лишь воображение, что я, возможно, сошла с ума от боли и ужаса, но все равно слышала этот стук.

Не слушай. Он не настоящий.

Значит, мне надо было найти длинный сук, достаточно тяжелый, чтобы им можно было оглушить. Я не собиралась убивать Крейна, да в нынешнем состоянии это и не представлялось возможным. Моей единственной целью было остановить его, чтобы убежать. Прикасаться к нему больше не следовало. Пускай он и выглядел сейчас человеком, плоть его была ядовитой, она убивала.

Ядовита. Отравлена Шулером де Яагером, отравлена ненавистью и завистью.

Крейн ломился сквозь заросли, абсолютно забыв о грациозно-бесшумном парении. Я выскочила на маленькую поляну и остановилась на миг, пытаясь сориентироваться. Если на самом деле я все больше и больше углублялась в чащу, то для меня все было потеряно.

И тут я снова услышала топот копыт скачущей галопом лошади, и наконец-то осознала, что стук этот раздается не в моей голове. Кто-то приближался.

Всадник.

Кровь моя вскипела от одной лишь мысли о нем.

Крейн рвался ко мне. И Всадник приближался. Еще несколько секунд, ликовала я, и они встретятся, столкнутся – и Всадник одержит победу. Несомненно. Крейн боится Всадника. Я улыбнулась, радуясь тому, что Всадник на моей стороне.

Но Крейн сказал, что Всадник никогда не показывается при свете дня. Значит, это не может быть он.

Я мотнула головой, отгоняя сомнения. Это он. Должен быть он.

Не мешкая, я ринулась к ближайшему дереву, намереваясь понаблюдать за битвой сверху. Карабкаться оказалось сложнее обычного – с поврежденной рукой, ослепшим глазом и общим ощущением, будто меня переехала груженая телега. Но мне все же удалось добраться до надежной ветви.

Не успела я толком устроиться, как услышала голос:

– Бен! Бен!

О нет. Нет. Нет. Нет.

– Бен! Ты меня слышишь? Бен?

Только не он. Только не сейчас.

– Бен! Если ты здесь, откликнись!

– Нет, – простонала я. – Опа, нет!

Я слезла с дерева – ну, честно говоря, почти что свалилась из-за спешки и утративших ловкость оплавленных пальцев.

– Бен!

Он был уже близко. Слишком близко. А я не хотела, чтобы он оказался там же, где Крейн!

Секунду спустя Бром вылетел из-за деревьев, рванул поводья и остановил Донара в нескольких шагах от меня.

– Бен!

Глаза его потрясенно расширились, когда он увидел, в каком я состоянии.

Я ужасно боялась за него, я хотела, чтобы он поскорее убрался отсюда, но все равно кинулась к нему и крепко обняла его.

– Мой Бен, – пробормотал он, тоже обнимая меня. – Мой мальчик.

И я стиснула его еще крепче, потому что Бром всегда понимал тайную тоску моего сердца. Что бы он ни говорил раньше, Бром знал. Знал, кто я на самом деле.

А потом из зарослей выломился Крейн, и они увидели друг друга впервые за тридцать лет.

– Ты! – взвыл Крейн. Лицо его исказила такая смесь ярости и радости, что мне захотелось немедленно схватить Брома за руку и убежать.

Бром на миг озадаченно нахмурился, пытаясь осмыслить, кто же это перед ним, потом глаза его прояснились, и я увидела в них облегчение – и сожаление.

– Икабод Крейн! – громыхнул Бром голосом рубахи-парня, каким приветствовал приятелей. – Долго ж ты не показывался в Сонной Лощине! Надеюсь, годы тебя пощадили!

Бром словно не осознавал, что Крейн больше не человек. Не замечал ни цепляющихся за него теней, ни неестественных движений. Он был как мальчишка, отчаянно притворяющийся, что никогда не делал ничего плохого, не травил и не задирал одноклассника, и верящий, будто если притворяться достаточно громко, то и жертва тоже поверит в его добропорядочность.