Камер-фрейлина императрицы. Нелидова - Нина Молева

В пору радоваться — снова господин президент монастырок писать предложил. Хоть один портрет, да обещал, и другие будут. К первому выпуску готовятся, сама государыня пожелала. А ведь к тому дело шло, что никогда больше к ним не вернёшься. Господину Дидро Институт благородных девиц по вкусу не пришёлся, о театре институтском и говорить не стал. Государыня хоть к гостю парижскому охладела, только и институтом заниматься перестала. Раз в несколько месяцев приедет, и то хорошо. Чаще спектаклями ихними и вовсе манкировала, а уж за нею и все придворные. Про былую моду вспоминать и то перестали.

Большое тогда неудовольствие с господином Дидро вышло. Надо полагать, государыня одних восторгов от знаменитого философа ждала. Где там! Всё не по его вкусу да мерке пришлось. Спектакли — и те хвалить не стал. Мол, опере комической жаль время уделять, не нужна она никому в Европе. Государыня гостя раз от раза холодней принимать стала. На прощальную аудиенцию господин президент обмолвился — пяти минут лишних пожалела. О былой переписке речи нет. Нового корреспондента государыня себе нашла — Гримма, королевского библиотекаря. До Дидро-то ему далеко, зато и слов супротивных не скажет, на своём стоять, спорить не станет. А всё равно слова Дидро в душу запали. Как же иначе. Все три портрета моих господин президент тотчас из института увёз. Место им сыскалось как в кладовке: у уборной её величества, в проходной клетушке, в Петергофе. Ни людей там, ни двора.

   — Ты что, Дмитрий Григорьевич, никак заказу не рад? Сам же горевал, что больше монастырок наших писать не придётся, привязался к ним.

   — Два с лишним года с тех пор прошло, господин президент.

   — Не так уж и много. Зато теперь к выпуску первому институтскому сама государыня пожелала монастырок своих видеть, сама и имена назвала. А главное — критика нашего заморского более нету. Никто государыне настроения не испортит. И то правда, не помянешь нашего парижского гостя добром. Вон и теперь государыня распорядилась никаких театральных сцен не представлять. Каждая девица должна отдельное искусство представлять, но чтобы в парадных, самых что ни на есть роскошных туалетах, чтобы во дворцовых залах повесить можно.

   — А размер какой полагаете, ваше превосходительство?

   — Большой. Больше, чем в тех девочках был.

   — И с чего начинать?

   — С музыки. Под видом музыки должна быть представлена мадемуазель Левшина, у арфы. Только ты, Дмитрий Григорьевич, имей в виду: Левшина — любимица её императорского величества. Сколько государыня в институт в своё время ни ездила, а всё с одной Левшиной говорила да её около себя держала. И то сказать, умела эта девица свой восторг перед императрицей высказать, слов всяких наговорить. Откуда что бралось! Зато и государыня один её портрет у себя в личных апартаментах держала перед глазами. Иной раз подумаешь, родному сыну столько ласки да привета не доставалось. А тут всё «Лёвушка» да «черномазая Лёвушка». До чего дело доходило: государыня записочки сей девице писала и с нарочным пересылала. К тому же единственную — дело решённое! — к себе во дворец фрейлиной берёт и рядом с личными апартаментами поселит. Ещё экзамены не прошли, выпуска не было, а покои дворцовые новосёлку ждут. К тому говорю, чтоб постарался ты очень, Дмитрий Григорьевич. Государыне понравится — мне тебя легче и в чинах повысить будет.

   — Вы говорите, ваше превосходительство, без театра, а разве не о госпоже Левшиной Александр Сумароков строки вдохновенные писал? Точно не помню, но только о том, как играла она в одной из пьес.

   — Память у тебя, Дмитрий Григорьевич, отличная. О ней, о Левшиной, писал Сумароков: «Под видом Левшиной Заира умирает». Девица она — не то что Нелидова: в ролях трагических преуспела, а в начале нынешнего года с успехом несравненным героиню в пьесе Вольтера представила. Государыня тогда её всю как есть подарками засыпала. Раза три спектакль повторять велела, чтобы «Лёвушку» посмотреть.

   — Что ж, начну, как прикажете. А другие, ваше превосходительство, кто же будут, чтобы мне из них всех композицию сделать и каждую по-особенному представить?

   — Ах, да, остальные. Глафира Ивановна Алымова, прекраснейшая девица, с арфой представлена быть должна. Музыкантша отменная. Екатерина Ивановна Молчанова — её лучше в виде науки, прибор какой физический возле неё изобразить можно. А Наталья Семёновна Борщова — танец. Так полагаю, что эти три вместе висеть будут, а «Лёвушку» государыня для собственной радости отдельно поместит.

   — А нельзя бы мне их всех в действии увидеть, хоть краешком глаза? Рисовать не буду, только взгляну.

   — Почему же? Конечно, можно. На прогулке, например. Я с тобой секретаря своего пошлю — он покажет. А во дворец, тем паче в институт, не обессудь, пригласить не могу. Во дворце всё от государыни зависит — раз сама согласия не выразила, чтобы её писал, художнику туда и на хоры танцевального зала дороги нету. В институт посторонним не положено. В том и загвоздка, что только после акта выпускного можешь сеанс иметь, а к тому времени портреты уже готовы быть должны.

   — Как же с костюмами быть?

   — С костюмами... Подолгу писать-то их будешь?

   — Часа по два-три за сеанс.

   — Лакей тебе привозить и отвозить будет. А туалет госпожи Алымовой могу и сейчас к тебе отправить. Он дома у меня. Сам за ним приглядел, чтобы всё как положено было. Скажу тебе, друг мой, госпожа Алымова достоинствами своими душевными так меня к себе расположила, что я её за дочь свою почитать стал. По выпуске, полагаю, в дом к себе взять, чтобы судьбу её устроить. Родитель Глафиры Ивановны — полковник Иван Акинфиевич, предостойнейший человек, но семейство в обстоятельствах стеснённых находится. Грех был бы сей одарённой великими способностями девице не помочь. А туалет у неё такой придуман — полонез[16] на большом панье с хвостом и крыльями. Подол фалбалой отделан, лиф бантами пышнейшими. На ножках туфельки мюль — знаешь, с изогнутыми носами. Поди, не видел ещё таких — из Парижа выписаны. Оттуда и причёска взята — шиньон с цветами искусственными полуприкрыт газом с белыми мушками. Вот оно как! А сидеть будет госпожа Алымова у арфы — музыкантша она редкостная. Её императорское величество всегда изволит игру Глафиры Ивановны хвалить. Портрет отличный напишешь — большую радость мне доставишь.

   — И остальные девицы в подобных же туалетах?

   — Откуда? О госпоже Молчановой, правда, супруга Семёна Кирилловича Нарышкина заботится, но с деньгами не то что жмётся — души в них, как я, не вкладывает. А от родителя, коллежского советника, ждать ей ничего не приходится. Одно знаю: платье полонез на панье будет. Шиньон непременно. Да, впрочем, к Семёну Кирилловичу в дом сам заглянуть можешь. Когда здесь господин Дидро жил, ты, помнится, портрет сего философа в его доме писал. Так и увёз с собой господин Дидро твой портрет. Государыня его иметь не пожелала.

   — Разговору такого не было.

   — Потому и не было, что не пожелала. Слава богу, и разговоров о сём достойном муже никто больше не ведёт.

   — А как с четвёртой девицей?

   — Верно-верно, про Борщову-то я и забыл. О Наталье Семёновне говорить много не станешь. Дочь всего-то отставного фурьера, так что пришлось мне позаботиться. Ей из театрального гардероба платье взяли — из бархату с отделкой золотым кружевом вместо фалбалы, как на сцене полагается. Её так в танце и представить следует.

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию его описать, по крайней мере как оно мне представлялось...

Пугачёв с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, чёрные и небольшую бороду клином.

Рассказ И.И. Дмитриева. Примечания к VIII главе

«Истории Пугачёва» А.С. Пушкина.

   — Вот этот день, Катя, тебе на всю жизнь запомнить надобно: 10 января 1775 года. Твой праздник, государыня! Твоя победа! Казнили наконец маркиза Пугачёва.

   — Не так, как было задумано, папа, и то меня в большое смущение вводит.

   — Не так казнили? О чём ты, государыня?

   — Положили проклятого живьём четвертовать, а уж потом голову отрубить, чтобы муку смертную принял, чтобы понял, скольким людям страданий принёс.

   — А разве не четвертовали его? Я слышал...

   — Правильно слышал, да порядок палач то ли от растерянности, то ли, не знаю отчего, самовольно изменил: сначала голову отсек, а уж потом руки-ноги поотсекал.