Парижские могикане. Том 2 - Александр Дюма

Но эта сказочная страна походила на плавучий остров Латоны. Подобно кораблю, она будто стояла на якоре; каждую минуту цепь могла оборваться по Божьему дуновению или по воле людей, и тогда остров понесет ветром к манящим горизонтам, которые так старательно скрывало от честолюбия герцога его окружение.

В такие моменты орленок чувствовал, что за спиной у него вырастают крылья, и подумывал о том, чтобы их расправить и улететь. Но эти мечты о свободе, волновавшие порой сердце мужчины, так же быстро рассеивались под влиянием ребяческих капризов мальчика. Когда он был совсем маленьким, он мог забросить учебник ради того, чтобы полюбоваться на проходящих строем солдат. Вот так же и теперь, став юношей, он оставлял свои воспоминания и возникающие на миг честолюбивые политические замыслы ради белоснежной, увенчанной цветами вереницы любовных мечтаний.

Но тогда принц находил поддержку в этой девушке, а ведь ее, должно быть, и допускали-то к нему в надежде, что рядом с ней он забудет о своем высоком предназначении. Тогда, вместо того чтобы быть его противницей, мешать его грозному, но ослепительному будущему, она становилась его союзницей; вместо того чтобы низвести принца до себя, она пыталась подняться до принца. Однако, страстно влюбленная, она до сих пор была скорее его эхом, которое вторит, но не дает совета; очагом, который согревает, а не факелом, ведущим через пустыню. Она боролась как могла, но не имела ни силы, ни воли, ни цели, и эти сражения начинались с просьб, подбадриваний и комплиментов, а заканчивались неизменными поцелуями. Лишь в этот вечер письмо индийского генерала изменило ее, и читатели видели, какое влияние она сумела оказать на решение принца.

Это решение удивило его самого, а потом он и вовсе испугался. Впервые — а к нему уже не раз пытались обращаться с подобными предложениями — он согласился, не спросив разрешения у князя Меттерниха, не поинтересовавшись мнением своего деда Франца, принять иностранца, верного слугу своего отца; разумеется, он никогда бы не решился на такой смелый поступок, если бы его не уговорила, не поддержала Розена; если бы она сама не подала условного сигнала, этого он не осмелился бы сделать ни за что на свете.

И вот трудности этого предприятия встали перед ним со всей очевидностью. Как бы ни были ловки, отважны, преданны эти двое, он трепетал за себя, а особенно за них, при мысли о том, что завтра в это время, вместо того чтобы говорить о любви с нежной возлюбленной, он станет обсуждать с суровым воином план бегства, подробности заговора, будущие сражения.

Вот почему в тишине, окутавшей прелестную картину, которую мы пытаемся изобразить, — двух влюбленных, своей неподвижностью напоминающих скульптуру из цветного мрамора, — герцог время от времени вздрагивал и качал головой.

Тогда девушка спрашивала:

— О чем вы думаете, ваше высочество?

Но принц по-прежнему молчал и, словно боясь произнести вслух то, о чем размышлял, снова уходил в себя. Наконец он, видимо, собрался с духом и проговорил:

— О чем я думаю, Розена? О том, что эти двое — безумцы.

— Безумцы, ваше высочество? А я полагала, что вы считаете их преданнейшими людьми.

— Безумством я называю их намерение проникнуть сюда, Розена, ведь это невозможно.

— Ваше высочество! Нет ничего невозможного для того, кто хочет чего-то добиться. Мы вместе читали историю о французском узнике по имени Латюд, который трижды бежал из заточения: два раза из Бастилии, в третий раз — из Венсенского замка.

— Да, известны случаи побега из тюрьмы, но никто не слышал о том, чтобы к пленнику в тюрьму входили его друзья.

— Они войдут, ваше высочество.

— Пусть так. Но их увидят, на них донесут, их арестуют… Ты не представляешь, как неусыпно за мной следят!

— Они об этом знают, они же сами вас предупреждают в письме, чтобы вы никому не доверяли.

— Если я отправляюсь на прогулку по Дунаю, в сотне шагов от того места, где я сажусь в лодку, непременно оказывается рыбак, который чинит свои сети. Стоит мне оттолкнуться от берега, как его лодка тоже отчаливает. Он будто и не смотрит в мою сторону, но не теряет меня из виду; он делает вид, что не знает, кто я такой, но, если я к нему подойду и заговорю, он непременно пролепечет «ваше высочество».

— Вы полагаете, что я этого не знаю?

— Если я отправляюсь на охоту и преследую оленя, а потом случайно или нарочно заблужусь в бескрайнем лесу, под сенью высоких деревьев, мне кажется, что я совсем один, вдали от чужих взглядов. Я дышу свободно не как принц, а как простой смертный. Но вот в пятидесяти шагах от меня я слышу, как поет дровосек, связывая хворост. Меня он поджидал, этот дровосек! А веревка, которой он вяжет свой хворост, одним концом привязана к моему сапогу. Тут-то я и замечаю, что ошибался: у деревьев нет тени, а лес далеко не так безмолвен, как мне казалось.

— Вы не сообщаете мне ничего нового, ваше высочество.

— Если в прекрасную летнюю ночь я задыхаюсь в этих апартаментах, завешанных толстыми гобеленами, и мне вдруг хочется выйти в парк, где зеленые ковры радуют глаз, сначала я встречаю по пути какого-нибудь замешкавшегося камердинера, который поднимается мне навстречу, потом, в дверях, — часового, который берет на караул. Мне надоедает чувствовать себя принцем всегда, повсюду, и ночью, и при свете дня… Я бросаюсь бегом в парк, сворачиваю с аллеи, бегу по траве в лабиринте зеленых деревьев… Ты думаешь, там я один, Розена? Ошибаешься: я слышу у себя за спиной хруст ветки, я вижу, как от дерева отделяется тень и скользит в темноте. Я там в такой же неволе, как и здесь, в моих апартаментах, только у моей тюрьмы не двадцать шагов в диаметре, а три льё в окружности. И не окно мое зарешечено, а горизонт отделен высокой стеной!

— Увы, ваше высочество, то, о чем вы мне говорите, знают все. Однако в чем была бы заслуга этих двоих людей, если бы задача, за выполнение которой они взялись, не была трудной, немыслимой, почти невыполнимой?

— Они откажутся, Розена, — проговорил принц, за сомнением пытаясь скрыть надежду.

— Ваше высочество! Как верно то, что вы встретили меня сегодня с недовольной миной, так же несомненно и то, что в вас сейчас говорит страх, а не убежденность.

— Разве я тебя плохо принял?

— О, у вас иногда бывает такое недовольное лицо, принц!

— Я был печален, Розена.

— Скажите лучше, что ревновали!

— Ну хорошо, я ревновал.

— Фи! Ревность — как это дурно, ваше высочество! Пусть ревнуют принцы австрийского дома; раз вы француз, любите так, как любят во Франции!

— А ты знаешь, как любят во Франции, Розена?

— Нет, Боже мой! Но я слышала, что во Франции самое страшное оскорбление для женщины — ревновать ее.