Источник - Айн

— Без всякой причины.

— Но, понимаешь, я же слышал о том шикарном приеме, где ты высказывалась на эту тему вполне определенно. А потом ты идешь на собрание радикалов и говоришь там совершенно другое.

— Но, однако же, и то и другое — правда, не так ли?

— Да, конечно, но разве нельзя было поменять местами те обстоятельства, при которых ты соизволила высказать свое мнение?

— Тогда в этом не было бы никакого смысла.

— А в том, что ты сделала, смысл есть?

— Нет. Никакого. Но это меня позабавило.

— Я не могу тебя понять, Доминик. Ты и раньше так поступала. Так замечательно, талантливо работаешь — но как раз в тот самый момент, когда ты можешь сделать настоящий шаг вперед, псе портишь, откалывая очередной номер вроде этого. Почему?

— Возможно, именно поэтому.

— Так скажи же мне, скажи как другу, ведь ты мне нравишься, ты мне интересна, — к чему ты на самом деле стремишься?

— По-моему, это достаточно очевидно. Я не стремлюсь абсолютно ни к чему.

Он беспомощно развел руками. Она весело улыбнулась:

— К чему такой скорбный вид? Ты мне тоже нравишься, Альва, и ты мне тоже интересен. Мне даже нравится разговаривать с тобой, что еще лучше. Садись, расслабься, сейчас принесу выпить. Тебе, Альва, надо выпить.

Она принесла ему стакан матового стекла. Позвякивание льдинок нарушило наступившую тишину.

-— Ты такой славный ребенок, Доминик, — сказал он.

— Конечно. Я такая.

Она уселась на краешек стола, опершись ладонями сзади, прогнулась на выпрямленных руках, медленно покачивая ногами.

— Знаешь, Альва, было бы просто ужасно, если бы у меня была работа, которой бы мне действительно хотелось.

— Какие глупости! Какие невероятные глупости! Что ты этим хочешь сказать?

— То, что сказала. Было бы ужасно иметь работу, которая нравится и которую боишься потерять.

— Почему?

— Потому что тогда пришлось бы зависеть от тебя. Ты замечательный человек, Альва, но в качестве источника вдохновения — не очень. Было бы, наверное, не очень красиво, если бы я стала раболепствовать и съеживаться при виде кнута в твоих ручках… Нет, нет, не возражай. Конечно, это был бы такой маленький, интеллигентный кнутик, но от этого все было бы еще гнуснее. Мне пришлось бы зависеть от нашего босса Гейла. О, я не сомневаюсь, что он великий человек, но только глаза бы мои его не видели.

— Откуда у тебя такая нелепая позиция? Ты же знаешь, что и Гейл, и я — мы для тебя на все готовы, и лично я…

— Дело не только в этом, Альва. Не в одном тебе. Если бы я нашла работу, дело, идеал или человека, который мне нужен, я бы поневоле стала зависимой от всех. Все на свете взаимосвязано. Нити от одного идут к чему-то другому. И мы все окружены этой сетью, она ждет нас, и любое наше желание затягивает нас в нее. Тебе чего-то хочется, и это что-то дорого для тебя. Но ты не знаешь, кто пытается вырвать самое дорогое у тебя из рук. Знать это невозможно, все может быть очень запутанно, очень далеко от тебя. Но ведь кто-то пытается сделать это, и ты начинаешь бояться всех. Ты начинаешь раболепствовать, пресмыкаться, клянчить, соглашаться — лишь бы тебе позволили сохранить самое дорогое. И только посмотри, с кем тогда придется соглашаться!

— Если я правильно понимаю, ты критикуешь человечество в целом…

— Знаешь, это такая своеобразная вещь — наше представление о человечестве в целом. Когда мы произносим эти слова, перед нами возникает некая туманная картинка — что-то величественное, большое, важное. На самом же деле единственное известное нам человечество в целом — это те люди, которых мы встречаем в жизни. Посмотри на них! Вызывает ли у тебя кто-нибудь ощущение величественности и важности? Домохозяйки с авоськами, слюнявые детишки, которые пишут всякую похабщину на тротуарах, пьяные светские львята. Или же другие, ничем не отличающиеся от них в духовном отношении. Кстати, можно отчасти уважать людей, когда они страдают. Тогда в них появляется некое благородство. Но случалось ли тебе видеть их, когда они наслаждаются жизнью? Вот тогда ты и видишь истину. Посмотри на тех, кто тратит деньги, заработанные рабским трудом, в увеселительных парках и балаганах. Посмотри на тех, кто богат и перед кем открыт весь мир. Обрати внимание, какие развлечения они предпочитают. Понаблюдай за ними в их дорогих кабаках. Вот оно, ваше человечество в целом. Не желаю иметь с ним ничего общего.

— Но, черт побери, нельзя же так смотреть на все! Это совсем не полная картина. Даже в худшем из нас есть что-то хорошее, черта, которая искупает все остальное.

— Тем хуже. Разве можно вдохновиться при виде человека, который совершил героический поступок, а потом узнать, что в свободное время он ходит в оперетку? Или видеть человека, создав-

шего великую картину, и узнать, что он спит с каждой подвернувшейся потаскухой?

— Так чего же ты хочешь? Совершенства?

— Или ничего. Поэтому, видишь ли, я и соглашаюсь на ничто.

— Это чепуха.

— Я остановилась на одном желании, которое действительно можно себе позволить. Это свобода, Альва, свобода.

— И что ты называешь свободой?

— Ни о чем не просить. Ни на что не надеяться. Ни от чего не зависеть.

— А если тебе встретится что-то, чего ты хотела?

— Не встретится. Я предпочту этого не заметить. Ведь это все равно будет частью вашего прелестного мира. Мне придется делиться им со всеми остальными. А я не хочу. Знаешь, я никогда второй раз не раскрываю великие книги, которые когда-то прочла и полюбила. Мне больно думать, что их читали другие глаза, представлять себе эти глаза. Такие вещи делить ни с кем нельзя. По крайней мере, не с этими людьми.

— Доминик, но испытывать к чему-либо столь сильные чувства ненормально.

— По-другому я чувствовать не умею. Сильно или вообще никак.

— Доминик, дорогая моя, — сказал Скаррет с искренней озабоченностью. — Как жаль, что я не твой отец. В детстве тебе, наверное, пришлось пережить трагедию?

— Не было никакой трагедии. У меня было прекрасное детство. Свободное, мирное, никто мне особо не докучал. Пожалуй, мне слишком часто бывало скучно. Но я к этому привыкла.

— Полагаю, что ты просто продукт нашей несчастной эпохи. Я всегда так говорил. Мы слишком циничны, слишком развращены. Если бы мы с надлежащим смирением вернулись к бесхитростным добродетелям…

— Альва, как ты можешь нести такую чушь? Это годится только для твоих передовиц и… — Она остановилась, посмотрев ему в глаза: в них были недоумение и обида. Потом она рассмеялась: — Я ошиблась. Ты действительно во все это веришь. Или убежден, что веришь. О Альва! Именно за это я тебя и люблю. Именно поэтому я поступаю сейчас так, как на сегодняшнем собрании.

— То есть? — озадаченно спросил он.

— Говорю так, как говорю, с тобой — таким, каков ты есть.

Очень приятно разговаривать с тобой о таких вещах. Знаешь, Альва, первобытные народы создавали статуи своих богов по образу и подобию человека. Представляешь, как выглядела бы твоя статуя — в голом виде, с животиком и прочим?

— А это-то тут при чем?

— Ни при чем, милый. Прости меня. — Она добавила: — Знаешь, я люблю статуи обнаженных мужчин. Не стой с таким глупым видом. Я же сказала — статуи. Особенно одну, которая у меня была. Якобы изображение Гелиоса*. Я вывезла ее из одного европейского музея. Заполучить ее было ужасно трудно — она, разумеется, не продавалась. По-моему, я в нее влюбилась. Альва, я увезла эту статую домой.

— Где же она? Хотелось бы, для разнообразия, взглянуть на что-то, что тебе нравится.

— Она разбилась.

— Разбилась? Музейный экспонат? Как это произошло?

— Я сама ее разбила.

— Как?

— Выбросила в вентиляционную шахту. Там внизу бетонный пол.

— Ты с ума сошла? Зачем?

— Чтобы никто другой никогда не мог ее увидеть.

— Доминик!

Она резко тряхнула головой, словно отгоняя от себя эту тему. По прямым густым волосам пробежала волна, словно по поверхности наполненного ртутью сосуда. Она сказала:

— Извини, дорогой. У меня и в мыслях не было тебя шокировать. Мне казалось, что я могу поговорить с тобой, поскольку ты единственный человек, которого ничем не проймешь. Мне не следовало бы так делать. Наверное, это было бессмысленно. — Она легко спрыгнула с краешка стола, на котором сидела. — Беги домой, Альва, — сказала она. — Уже поздно. Я устала. Увидимся завтра.

Гай Франкон читал статьи дочери. Он слышал о ее высказываниях на приеме и на благотворительном собрании. Он понял только одно — именно такой последовательности действий и следовало ожидать от его дочери. Эта мысль не давала ему покоя, смешиваясь с недоумением и смутным предчувствием какой-то опасности, возникавшим у него всякий раз, когда он думал о Доминик. Он зада-

вался вопросом: может быть, он и вправду ненавидит собственную дочь?