Нет - Анатолий Маркуша

Стоило Хабарову вспомнить Алексея Алексеевича, и в палату вроде бы пахнуло свежим ветерком, травой, сладковатыми испарениями бензина, смешанного с сухой тонкой пылью, пахнуло аэродромом, лучшим из всего, что есть на земле.

Как он волновался перед первым полетом с Алексеем Алексеевичем! Ему, молодому кандидату в летчики-испытатели, сказали: «Полетишь на двухмоторной транспортной машине. Задание простое — взлет, треугольный замкнутый маршрут на час двадцать минут и посадка».

Считая, что произошла какая-то путаница, какое-то недоразумение, Хабаров начал объяснять:

— Но я же летчик-истребитель и никогда на двухмоторных кораблях не летал…

— Так распорядился Алексей Алексеевич, и лучше не спорь с ним. Знаешь, что скажет Алексей Алексеевич? «Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что может летать теоретически, и с некоторым усилием на том, что теоретически летать не может». Лучше не теряй зря времени, ступай к машине и попроси бортмеханика познакомить тебя с кораблем. И не паникуй. Ничего не случилось. Тебя сажают на смирный транспортный серийный самолет, и Алексей Алексеевич будет рядом…

Хабаров последовал доброму совету и отправился на машину.

Он сидел в командирском кресле, когда в пилотской кабине появился Алексей Алексеевич. Старый прославленный испытатель был в серых габардиновых, хорошо наутюженных брюках, в короткой кожаной куртке. Его редкие седые волосы были аккуратно зачесаны строго назад. От Алексея Алексеевича сильно пахло парикмахерской.

Хабаров хотел встать, но Алексей Алексеевич не дал.

— Сиди-сиди! — и прижал Виктора Михайловича тяжелой рукой к сиденью. — С машиной ознакомился?

— В самых общих чертах, — осторожно сказал Хабаров.

— Учти: масса большая, ероплан покажется тебе ужасно ленивым, инертным. Так что не суетись, — Алексей Алексеевич улыбнулся, — главное, не суетись. С бортмехаником никогда раньше не летал?

— Нет.

— Эксплуатируй его. Не стесняйся. Бортмеханик и шасси уберет, и закрылки выпустит, и обороты двигателей отрегулирует. Ты только командуй. И штурмана эксплуатируй. Кстати, познакомьтесь: Иван Васильевич Шестаков — кандидат навигацких наук, а это Виктор Михайлович Хабаров — восходящая звезда нашего кордебалета. — И совсем другим тоном скомандовал: — Экипаж, к запуску!

Алексей Алексеевич расположился в кресле второго пилота, пощелкал тумблерами и, в свою очередь, следом за бортмехаником доложил Хабарову:

— Второй пилот к запуску готов. Виктор Михайлович плохо помнил, как были опробованы двигатели и как он тронулся с места. Поначалу ему казалось, что машина все время раздумывает: подчиняться или не подчиняться? Он давал левую ногу — корабль продолжал двигаться по прямой. Притормаживал — корабль не реагировал, а потом, будто спохватившись, кидался влево. Впрочем, с рулежкой Хабаров справился довольно легко, как только сообразил, что тормозить надо импульсами: дал — отпустил, дал и снова отпустил…

Смотреть на Алексея Алексеевича Хабарову было некогда. Только установив машину вдоль оси взлетной полосы и прорулив метров двадцать по прямой, он повернул голову вправо и спросил:

— Разрешите взлет?

— Запрашивай командный, — сказал Алексей Алексеевич и что-то приказал бортмеханику.

Виктор Михайлович удивительно ясно видел теперь, именно видел, весь полет и отчетливо помнил, как пот щекотал за ушами, как неохотно подчинялся корабль его действиям.

На втором отрезке треугольного маршрута, когда Хабаров только-только начал осваиваться с непривычной машиной, Алексей Алексеевич неожиданно объявил:

— Даю вводную: отказал правый двигатель. — И потянул сектор газа правого мотора на себя.

Машину сильно повело в сторону. Теоретически Хабаров знал, что на многомоторных самолетах существует система флюгирования воздушных винтов, облегчающая управление машиной с одним отказавшим двигателем, но есть ли такая система на этом типе корабля, Хабаров спросить не успел. Боясь попасть впросак, внутренне весь сжавшись, Виктор Михайлович все-таки скомандовал:

— Правый — во флюгер!

И бортмеханик немедленно откликнулся:

— Есть правый во флюгер.

Хабаров сразу почувствовал — стремительное движение самолета вправо несколько утихло. Он отклонил левую педаль до упора. Машина почти пришла в норму, но все время держать педаль отклоненной было трудно. Хабаров поискал глазами надпись: «Триммер руля поворота», но не нашел. Подумал: «Триммер должен быть. Не может не быть». И, вспомнив совет Алексея Алексеевича, уверенно распорядился:

— Бортмеханик, прошу отклонить триммер руля поворота вправо.

— Триммер вправо или руль вправо? — переспросил бортмеханик.

— Руль — влево, стало быть, триммер — вправо.

Алексей Алексеевич не пропустил этой подробности: летчик мыслил не готовыми понятиями инструкции, а разбирался в существе аэродинамических явлений. Разбирался легко, без натуги. Тогда] Алексей Алексеевич ничего не сказал Хабарову и только много лет спустя, когда Виктор Михайлович уже сам вводил в строй молодых испытателей и числился одним из первых летчиков Центра, напомнил.

Вообще Алексею Алексеевичу понравился этот парень, производивший при первом знакомстве несколько странное впечатление. Внешне Хабаров напоминал скорее модного киноактера, или избалованного успехом у женщин тенора, или профессионального мастера не очень тяжелого вида спорта, но только не летчика.

Первый Полет с Алексеем Алексеевичем закончился вполне благополучно. Выключив двигатели, Хабаров, как привык в армии, доложил:

— Товарищ командир, старший лейтенант Хабаров задание выполнил, разрешите получить замечания?

— Бьен, — сказал Алексей Алексеевич, дотронулся согнутым указательным пальцем до его лба и добавил: — Ля тэт травай бьен. Са ва! — и шеф ушел с машины, а Хабаров остался — надо было расписаться в журнале приема и сдачи материальной части.

— Ты не знаешь, чего он сказал? — спросил Виктор Михайлович у бортмеханика. — Я лично ни черта не понял.

— Не бойся, раз по-французски запарлял, значит доволен. Он, когда недоволен, по-русски, и на «вы», и с подковырочкой разговаривает, — и, смешно подражая голосу Алексея Алексеевича, бортмеханик произнес: — «Позволю себе заметить, мой друг, что ваши действия на посадке несколько напомнили мне поведение вульгарного медведя в посудной лавке…»

Хабаров долго ходил под опекой Алексея Алексеевича и учился у него не только испытывать самолеты, но вообще жить — жить строго, принципиально, внимательно приглядываясь к событиям и людям, оценивая все происходящее вокруг собственными мерками, а не готовыми шаблонами.

Разглядывая белый, без единой трещины потолок палаты и все еще ощущая запах летного поля, Виктор Михайлович думал: «Если ты хочешь кого-нибудь чему-нибудь научить, прежде всего зарони в человека зернышко любопытства. И это зернышко поливай настоем полезных фактов. Поливай до тех пор, пока не появятся первые признаки работы мысли. Пусть мысли будут толковые, бестолковые, дельные и совершенно никчемные — это как раз не так уж важно. Важна работа ума — явление всегда однозначное — положительное.

Мыслям, пришедшим в движение, нужен лоцман. Хороший лоцман не станет загружать чужую голову своими обкатанными, хорошо скалиброванными идеями. Нет. Хороший лоцман даст верный курс, поможет устранить снос, если снос появится; в критический момент предупредит о скрытых опасностях. Учитель как лоцман, у хорошего учителя ученик испытывает потребность открывать окружающее, постигать непонятное. И не надо глушить в ученике сомнения. Только преодолевая сомнения, человек освобождается от подражательства, становится самостоятельным. Все это хорошо понимал Алексей Алексеевич. Он учил ненавязчиво, прочно. И, что особенно важно, с доверием».

Утомившись, Хабаров незаметно уснул.

На жестком ложе, в неподвижности, на спине, спать было неудобно.

Хабарову казалось, что он летит. Летит на том дурацком планере немецкой конструкции, где летчик располагался в кабине, лежа на животе. Ему казалось, что планер опрокинулся посадочной лыжей вверх. Виктор Михайлович отчетливо ощутил опасность создавшегося положения и попытался вернуть машину в нормальное состояние горизонтального полета. Но планер не хотел поворачиваться. Элероны заклинило.

Хабарову сделалось страшно. Он застонал, пытался что-то крикнуть, но язык не повиновался…

Сквозь сон до Виктора Михайловича донесся тихий женский голос:

— Спокойно, миленький, спокойно. Ничего, привыкнешь. Сначала всегда трудно, а потом — ничего. Спи, спи. Все будет хорошо.

Глава третья

Ей смертельно хотелось спать. За трое минувших суток она проспала в общей сложности не больше шести часов. Может быть, в таком самоистязании и не было особой необходимости, но она ничего не могла сделать: ложилась, и вскакивала, и бежала к нему, надевая перед дверью палаты, словно хирургическую маску, спокойную, доброжелательную улыбку.