Избранное - Илья Вергасов

Потом они пришли в себя и начали снова действовать более или менее разумно, а главное - настойчивее, охватывая участок за участком. Тут снова появилась система.

Их настойчивость поражала. Стало совершенно ясно: они не покинут леса до тех пор, пока останется в них хоть один партизан.

Отряды впервые познакомились с немецким упорством.

Красников понял: напрасно он не посчитался с мнением комиссара. А что, если сейчас вырваться из кольца и отойти от фронта в тыл километров на двадцать?

Думал командир Пятого района, но думал и враг. Он хорошо понимал, куда могут пойти отряды, и сделал все, чтобы сорвать красниковский маневр.

И сорвал.

Есть у нас в Крыму люди, которые даже сейчас пытаются взять под сомнение действия Красникова. По этому поводу припоминаются слова из «Витязя в тигровой шкуре»: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

Партизанам ничего не оставалось делать, как пристальнее и пристальнее приглядываться к «системе». И в данном случае враг оказался верен своей пунктуальности. Прочесал один участок, - положим, тридцать второй квадрат, - начинает тридцать третий и так далее. И ни разу не возвращается к прочесанному.

Комиссар Василенко так кратко охарактеризовал новую тактику: «Маневрируй и не забудь по сопатке дать!»

Именно под Севастополем начала формироваться наша партизанская тактика. Конечно, поначалу она была шероховатой, но потом отшлифовалась и стала той силой, которую немцы так и не смогли одолеть за годы оккупации Крыма. «Внутренний фронт», как выразился в свое время Манштейн, - извечный нож в спину оккупантам. Это они были вынуждены признать публично.

Много боев провели партизаны-севастопольцы. Участников этих боев почти не осталось в живых. В архиве же можно найти только документы приблизительно такого содержания: «Группа под командованием тов. Н. в районе перевала Байдары - Севастополь напала на немецкий транспорт; разбита одна семитонная машина, две - пятитонных, убито 11 солдат. Отличился партизан тов. П.». Вот и все.

Михаил Томенко вспомнил со всеми подробностями один из характерных эпизодов из жизни севастопольских партизан. Вот как он отложился в моей памяти.

Изреженный недавней вырубкой и снарядами лес. Он чем-то похож на заброшенное кладбище. На обочинах мелкий, но густой кустарник, как стена. Там партизаны-железнодорожники с Верзуловым во главе. Они только что оторвались от карателей, разгоряченные, злые.

- Михаил Федорович! - шепнул Верзулов.

Томенко отозвался. Он был худ, поджар. Время будто возвратило ему прежнюю прыть. Собственно, почему возвратило - ведь ему сейчас только под тридцать! - скорее, сняло жирок, который все же был нажит в мирной жизни.

- Бери своих и айда на перевал. Устрой там концерт, да пошумнее. Мы под твою музыку отойдем в Слепое урочище.

Слепое урочище! Его вчера тщательно прочесали немцы.

Томенковская пятерка скрылась за кустами. Впереди - проводник по имени Арслан. Фамилию, к сожалению, Томенко не вспомнил, но знал: прислал его Красников, было ему известно, что за этим человеком гоняются предатели, потому он скрывает свою фамилию. Проводнику около двадцати пяти, фигура как из бронзы, литая, выносливость потрясающая, ходок - днем с огнем такого не найдешь. Он коммунист, работал не то колхозным бригадиром, не то учетчиком бригады. В партизаны попал во время отхода наших войск на Севастополь. Пришел в обгоревшей красноармейской шинели, голодный, продрогший, чем-то понравился, хотя в те времена настороженно принимали незнакомых людей.

Парень показал себя на боевом деле. Он презирал фашистов, но еще более презирал местных предателей и двурушников. Помимо всего - удивительное чутье местности, прямо кудесник какой-то. Принюхается, раздувая тонкие точеные ноздри, и возьмет абсолютно верное направление… И понимает товарищей. Посмотрит в глаза кому - открытую книгу читает или сердце будто руками ощупает.

Вслед за проводником шел сам командир группы. Томенко вообще-то числился тогда в рядовых, но ему доверяли отдельные операции. Он за эти дни и сам стал «чуять» лес, отлично в нем ориентируется.

За командиром шагает Петр Кириллович Ларионов - старший по возрасту. Он и Томенко - давнишние друзья: на одном паровозе работали, в одно время в партию вступали, у обоих сноровка людей, стоящих за штурвалом локомотива.

Правда, в последние годы их пути как-то разошлись. Ларионов секретарствовал в парткоме Симферопольского депо, но за несколько месяцев до начала войны снова вернулся в родной Севастополь, на паровоз, к старым друзьям. В отряд прибыл вместе с сыном и тяжело переживал: парень еще до паспорта не дорос, ему учиться надо, а не воевать.

Был в томенковской группе еще человек - составитель поездов, отец большого семейства, скромный и сдержанный Александр Дмитриевич Васильев. Из тех, о ком говорят: «Он муху не обидит». Жалостливый к людям, исполнительный и во всем обязательный. Пришел в партизанский отряд добровольно, точнее - напросился туда, и никто не посмел ему отказать. Товарищи по работе давно пытались подсказать ему: «Дядя Саша, ты по духу человек партийный. Просись - примем, а?» Он волновался, но не нашел смелости подать заявление о приеме, в минуту откровенности признавался: «А вдруг откажут, больно смирный для партии я человек».

Но в лесу от его видимой робости и следа не осталось. Как-то пришлось Александру Дмитриевичу собственными глазами наблюдать картину, которая перевернула всю его душу: у лесной сторожки Адымтюр каратели облили керосином глубокого старца деда Матвея и заживо сожгли. Васильев похоронил его, в тот же день разыскал комиссара и твердо, на «ты» обратился:

- Дашь рекомендацию в партию?

- Пиши заявление.

Такова была эта группа, шагающая на перевал.

Проскочили через голый известняк, стали спускаться по северному склону гор. Узел троп, взгляд проводника направо, потом налево - и уверенный шаг в нужную сторону. Ну и чутье! Сильным броском преодолевает сырое ущелье и точно выходит к дороге.

Лес тут кончается, и будто на глазах все пространство вокруг сразу оголяется. Прячась под низкими кустарниками, партизаны ползут ближе к краю обрыва, боясь шевельнуть даже камушек какой, который может своим падением вызвать шум. Колючий можжевельник. Под ним и залегают плотнее, вжимая тело в каменистую землю.

На дороге лежит снег, но жидковатый. Черная колея говорит о том, что недавно прошли машины на Севастополь.

Ждали недолго. Сначала появились три мотоциклиста. Они гнали машины с треском и шумом. Вообще немцы старались на дорогах создавать как можно больше шума, грохота, будто им была в том особая нужда. Они и пугать нас хотели, и свой страх этим шумом обволакивали.

Проводник посмотрел на командира, но Томенко дал понять: «Этих пропустить!»

Умчались патрульные, оставив на дороге плотные кольца синего дыма.

Затихло на минуту, а потом стало слышно, как в лесу вспыхивала то там, то ближе к дороге короткая перестрелка и сразу затухала. Видны были зеленые ракеты, лениво падающие в темнеющем небе.

Воя перегретым мотором, полз на перевал чем-то похожий на доисторического мамонта семитонный «бенц», крытый брезентом. За ним натужно тянулся другой, обдавая задние скаты сизо-огненным дымом, который странно закручивался.

Ну и моторы - силища! Даже горы от них мелко дрожат.

Вот первая машина рядом с Михаилом Федоровичем. Он чуть приподнимается и с силой швыряет под задний мост противотанковую гранату.

Гигантская машина по-козлиному подпрыгивает, гулко валится набок, с грохотом высыпав ошалевшую пехоту.

Еще, еще гранаты…

Раскололась и осела другая машина. Из нее несутся душераздирающие крики.

Партизаны строчат из автоматов. Надо отдать должное противнику: какой-то офицер что-то зычно скомандовал, и все, кто были на ногах, моментально подчинились этой команде, сходу заняли боевые позиции, и шквал свинца прошелся по кромке обрыва, где лежали партизаны.

- Отходить!

Бежали за молодым проводником, вслед - свинцовый дождь. Пули секли верхушки крон. Немцы успели выскочить на обрыв, пули заплясали ниже, отбивая осколки у скал.

Вдруг проводник замер, будто его пригвоздили на месте.

- Что?! - заорал Томенко.

Тот по- звериному оглянулся -так оглядывается олень, внезапно настигнутый человеком, - круто вильнул в сторону и скатился на дно скользкого ущелья, ведущего не куда-нибудь, а снова на… дорогу.

- Куда ведешь, гад? - Томенко сжал цевье автомата.

- Туда, командир!

Ущелье привело к водосточной трубе, лежавшей под дорогой, поперек. Втиснулись в нее и выскочили на другую сторону дороги, в густой дубняк - аж на душе полегчало. Тут снега почти не было, и под ногами стлались медно-ржавые листья. По ним шагать можно без следа.