Подружка невесты - Рут Ренделл

Они подъезжали к Тарзус-стрит с окраины Килбурна. Было достаточно многолюдно: одни сидели или стояли у крыльца и болтали, другие выглядывали из окон, чтобы поговорить с теми, кто опирался об их подоконник. Народу было столько же, сколько на лондонских улицах в погожий летний вечер, как сегодня. Воздух был насыщен запахом дизельного топлива, плавящегося асфальта и пряностей. Филипп начал, как всегда, высматривать Джоли, и на секунду ему показалось, что на пересечении с Сизария-гроув он заметил его. Но это был другой человек, более молодой и более худой, он явно без всякой цели шел по тротуару с саквояжами в руках.

Когда они вышли из машины, нагруженные продуктами и бутылками вина, Сента спросила, кого Филипп ищет.

— Джоли, — ответил Филипп, — старика с тележкой. Бродягу, так, наверное, его можно назвать.

Сента странно покосилась на него. Ее ресницы, длинные и густые, казалось, касаются тонкой белой кожи под глазами. Рука с кольцом поднялась, чтобы спрятать длинный серебряный локон, упавший на щеку.

— Неужели ты имеешь в виду того старика, который когда-то сидел на наших ступеньках? Того, который иногда ошивался на церковном кладбище за углом?

— Да, именно его. Что в этом удивительного?

Они уже спускались в подвал. Сента отперла дверь. Стоило эту комнату закрыть на несколько часов, и в ней становилось невыносимо душно. Сента поставила на кровать сумку, вынула бутылку вина и потянулась за штопором.

— Но это же был Джон Крусифер, — произнесла она.

В первую секунду это имя ни о чем ему не сказало:

— Кто?

Она усмехнулась легко и довольно мелодично:

— Ты должен знать кто, Филипп. Ты его убил.

Комната будто слегка покачнулась. Пол приподнялся — так бывает, когда кружится голова. Филипп потрогал лоб и почувствовал, какие ледяные у него пальцы. Он сел на край постели.

— То есть старик, который говорил, что его зовут Джоли, который здесь бродил туда-сюда, — это на самом деле тот убитый в Кенсал-грин?

— Правильно, — отозвалась Сента, — я думала, ты знаешь. — Она почти до краев наполнила бокал, не мытый с тех пор, как в последний раз они пили «рислинг». — Ты наверняка знал, что это Крусифер.

— Того, убитого… — Филипп говорил медленно, рассеянно, — того звали Джоном.

Сента была раздражена, но улыбалась.

— Джон, Джонни, Джоли — какая разница? Это что-то вроде уменьшительного имени, — на ее нижней губе дрожала и переливалась, как бриллиант, капля вина. — То есть… разве ты выбрал его не потому, что это и был тот бродяга?

Собственный голос показался Филиппу слабым, как у тяжело больного:

— А зачем?

— Выпей вина, — она протянула бутылку и другой грязный бокал. Он не глядя взял его и продолжал сидеть с бокалом в одной руке и с бутылкой в другой, уставившись на Сенту. — Я считала, что ты выбрал его, потому что он мой враг.

Произошло ужасное: ее лицо было таким, как прежде, белым и красивым, бледные губы слегка приоткрыты, но в глазах светилось безумие. Филипп не мог объяснить, как он это понял, как узнал, ведь он никогда не видел сумасшедших, не был знаком ни с одним человеком с пошатнувшимся рассудком. Но это было оно — безумие, полное, настоящее и страшное. Будто сидевший внутри Сенты злой дух выглядывал из ее глаз. И в то же время Филипп видел взгляд Флоры, отстраненный, дикий, скользящий над нравственными законами.

Пришлось проявить все самообладание, которое у него было. Надо быть спокойным, даже сохранять легкость.

— Твой враг? Что ты хочешь этим сказать, Сента?

— Он просил денег. Мне нечего было ему дать. Он кричал мне вслед, что-то по поводу моей одежды и моих… моих волос. Не хочется говорить, но его замечания были очень, очень обидным.

— А почему ты думала, что я об этом знаю?

Сента тихо проговорила, пододвигаясь поближе:

— Потому что ты угадываешь мои мысли, Филипп, потому что мы сейчас так близки, что можем читать мысли друг друга, ведь так?

Он отвернулся, затем с неохотой повернулся обратно, чтобы посмотреть на нее. Безумие исчезло. Он его выдумал. Видимо, все дело в его воображении. Филипп налил вина Сенте и наполнил свой бокал. Сента стала рассказывать о каких-то пробах на роль в телесериале, на которые она пойдет на следующей неделе. Еще одна фантазия, но безобидная, если вообще ее выдумки могут быть такими. Они сидели рядом на постели в душной комнате, заполненной пыльным оранжевым солнечным светом. Впервые Филиппу не хотелось открыть окно. Его охватил суеверный страх, что чужие уши не должны услышать ни одного слово из тех, что произносятся в этой комнате.

— Сента, послушай. Нельзя больше обсуждать убийства, даже в шутку, даже как вымысел. Я хочу сказать, что убийство — это не шутка и не может ею быть ни при каких обстоятельствах.

— Я и не говорила, что это шутка. Я никогда этого не говорила.

— Да, но ты сочиняла небылицы и притворялась. Я тоже виноват. Я тоже так поступал. Ты притворилась, что кого-то убила, и я сделал вид, что кого-то убил, но сейчас это уже не важно, потому что мы на самом деле ничего не совершили, даже не поверили друг другу. Но невозможно продолжать обсуждать это так, будто все случилось на самом деле. Неужели ты не понимаешь? Это губительно, это портит наши души.

Филипп увидел демона в ее глазах лишь на мгновение. Злой дух появился, усмехнулся и пропал. Сента молчала. Он приготовился к бешеной атаке, такой, как в последний раз, когда он усомнился в ее честности. Но Сента была неподвижна и безмолвна. Она запрокинула голову, залпом выпила вино и протянула ему пустой бокал.

— Я никогда больше не буду касаться этой темы, — проговорила она медленно, — я понимаю, как ты к этому относишься. Ты по-прежнему в плену условностей. Ты обрадовался, узнав, что я живу здесь с матерью, правда ведь? Так все выглядит прилично. Ты был доволен, когда у меня появилась работа, приносящая деньги. Как ты можешь быть другим, если ты рос в своей семье? Тебя воспитывали, чтобы ты стал таким правильным и строгим, и в ближайшие несколько месяцев ты не переменишься. Но выслушай меня сейчас. То, что нам пришлось сделать, чтобы доказать друг другу свою любовь, — ужасно. Я осознаю, что это ужасный поступок, и действительно понимаю, что тебе легче забыть о нем. Ты тоже знаешь, что прошлого не изменить. Нам не обязательно это обсуждать.

Филипп ответил почти грубо:

— Если пьешь много вина, нужно что-нибудь есть. Давай перекусим.

— Ты хочешь сказать, что я слишком много пью?

Первые сигналы, предупреждающие об опасности, были Филиппу уже хорошо знакомы. Он распознавал их довольно быстро и почти научился на них реагировать:

— Нет, конечно, нет. Но, по-моему, ты мало ешь. Я пытаюсь о тебе заботиться, Сента.

— Да, заботься обо мне, Филипп, беспокойся обо мне. — Она резко повернулась и вцепилась ему в плечи, в ее глазах сверкнуло безумие и испуг. — Но есть еще не хочется. Пожалуйста, давай не будем. Я хочу, чтобы ты меня любил.

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, — сказал он, отставил свой бокал, ее бокал, обнял Сенту и повалил ее на коричневое одеяло.

Той ночью Филипп в очередной раз возвращался домой очень поздно. Он рассчитывал, что они обсудят планы на будущее. Будут ли они жить вместе в той квартире наверху? Подумала ли Сента об этом, как обещала? Назначат ли они свадьбу на следующий год? Может ли она предложить какое-нибудь вариант решения проблем с матерью и, если уж на то пошло, с Черил? Но они почти не разговаривали, а занимались любовью весь вечер. Среди ночи Филипп встал, перекусил и умылся под краном.

Вернувшись в комнату и походя к окну, чтобы открыть его и впустить в пыльную затхлую комнату немного свежего воздуха, он увидел, что Сента сидит в кровати и открывает вторую бутылку вина. Она встретила его объятьями истосковавшейся в долгой разлуке любящей женщины.

Он крепко спал. Он спал как мертвый, как тот, кто измучился, но обрел покой. Будущее с Сентой виделось ему великолепным — чередой дней, проводимых в мечтах о ней, и ночей любви. Время шло, их секс становился все невероятнее, они обожали заниматься любовью. Трудно представить, что бывает еще лучше, но так оно и получалось: недели три назад он кое о чем попросил, и с тех пор их ночи превратились в упоительное чудо. Когда зазвонил будильник, Филипп проснулся и потянулся к Сенте. Но он спал в своей постели, Сенты рядом не было, и ему стало очень тоскливо.

По пути к Оливии Бретт Филипп ругал себя за то, что вообразил, будто увидел у Сенты какие-то признаки невроза. Конечно, это произошло потому, что он был потрясен, узнав, что Джон Крусифер — это Джоли. Бедняжка Сента просто сообщила ему голый факт, он, кстати, и сам к тому времени мог бы догадаться, но был так впечатлен, что выместил на Сенте свою истерику. Психологи, кажется, называют такое проекцией?

В любом случае вряд ли стоило удивляться тому, что Сента поверила, будто он действительно убил Джоли. В конце концов он сам ей это рассказывал. Он ведь признался, пусть сейчас это и выглядит невероятно, что убил старика. Вспомни, говорил он себе, ты ведь поверил на какое-то время в ее ложь об убийстве Арнэма, было же такое. Это, рассудил Филипп, лишь подтверждает его собственную правоту: подобные разговоры вредны, они портят души. Это, несомненно, пагубно воздействует на него, ведь подумал же он, что Сента не в своем уме.