Кровавая плаха - Валентин Лавров

— Ты, паразит, зачем семейное торжество срамишь?

А могильщик трясется и говорит:

— Твой покойник носом двигает!

Прибежал я на место происшествия, а там двое других землекопов уже крышку приколотили и веревки пропустили под гроб, земле дорогой прах предавать начинают.

— Нельзя! — приказываю. — Откройте крышку, может, Коленька и впрямь носом дергает?

Кто-то стал возражать — видать, на наследство надеются! Но я добился, открыли крышку. Как лежал покойник, так и лежит. Тогда я взял от венка веточку и в мертвом носе покрутил. Тут Колька так чихнул, что многие стали между могил разбегаться, а кто уже без памяти лежит. А покойник чихнул и опять тихий сделался.

Погрузили гроб на дроги, привезли домой, вызвали врача натурального, профессора за сто рублей. А по Москве уже слух пошел: «У Викторовых покойник оживился!»

Профессор зеркало ко рту приложил, грудь послушал в трубку и объявил:

— Ваш покойник вполне живой! У него только сон… легорический.

Николай улыбнулся и завершил эту подлинную историю (о ней в свое время много писали):

— Еще девять дён я так лежал, только с ложечки сок в рот во сне принимал. Потом встал как встрепанный. Выпил водки и к знакомой бабе пошел сразу, так как долго воздерживался.

— Ну насчет бабы, Колька, ты загнул — пошел только к вечеру другого дня, а водочки, правильно сказать, выпил — сам тебе поднес! Выпил и порозовел, а то был бледный как покойник…

И братья загоготали.

В среду опять состоялись скачки. Николай отправился в любимое место — в трактир «Охту», рядом с ипподромом. Это было пристанище конюхов, конюшенных рабочих, а то заходил и какой-нибудь жокей или наездник. Викторов, сидя за графином водки и угощая сведущего человека, пытался выудить полезные сведения.

Лошади занимали все его существование. О лошадях думал, говорил, книги тоже читал о них же, даже во сне каждую ночь — они, красавицы, снились.

Вот и сейчас, сидя в кругу таких же завсегдатаев, он со злобой, часто в нем просыпавшейся, швырнул на пол газету и плюнул на нее:

— Никакого толку! Один пишет одно, другой другое: эта лошадь, дескать, форму не обрела, а противоположное мнение — как раз в отличной форме. Просто голова идет кругом. Сплошная бестолковщина.

В трактире только и было разговору о неожиданном сбое Ночи и победе Улова. Все сошлись на мнении, что здесь не все чисто. И все ожидали среды, когда должно было состояться много интересных заездов и ожидался большой наплыв публики.

…В среду Викторов проиграл все наличные деньги, серебряные часы, занятые у Насти Новичковой пятьдесят рублей. Не везло удивительным образом.

И он твердо решил: «Надо отыграться в воскресенье! Только где взять денег? Сейчас лето, меблированные комнаты дохода почти не дают, да и ремонт идет некоторых номеров. Жуткое положение, хоть в петлю головой!»

В субботу Настя ночевала у Николая. Он прилично выпил. Настроение было грустное. Викторов приходил в самое отчаянное состояние от того, что завтра не на что будет играть.

Настя разочаровалась в «столичной жизни» и, лежа на кровати рядом с Николаем, говорила:

— На кой ляд я в Москву приперлась? Жила у себя в Угличе тихо, спокойно, жених был. И место у нас историческое. Ты знаешь, что у нас царевича Дмитрия убили?

— Да ну? Сама видала?

— Где видать, тому случаю уже лет триста. Свой кремль есть, как в Москве, только поменьше, княжеские палаты, Успенская церковь… А Волга какая у нас! Помню, как в лодке ездили кататься… Нет, Коль, брошу всю эту собачью жизнь и уеду к себе. Отец с матерью обрадуются.

— Ишь какая — «уеду»! А я здесь один останусь?

— Хочешь, Коль, поехали вместе… Поженимся, детишек тебе рожу.

— А бега в твоем Угличе есть? Нету! Так что мне делать у вас нечего… Ты, Насть, лучше где-нибудь деньжат достань. Имею верную сведению, что в главном заезде победит Ветер, а на него никто ставить не будет. Ветер давно не выигрывал. А я куш сорву, с тобой полностью расплачусь, тебе золотое кольцо в подарок куплю.

— Коль, ты — трепло. Ты прошлый раз обещал золотые горы. Огреб с моей помощью девятьсот рублей, а мне долг двести пятьдесят не вернул.

Викторов стал с притворной нежностью ласкать подругу, старательно подбирая из своего лексикона самые нежные слова:

— Ух, Настька, какая же ты сисястая, просто красавица что нужно! Тебя бы в самый дорогой бардак — с руками оторвали, а я вот — уважаю тебя, потому мы вместе… Даже люблю!

— Врешь, коли любил бы, так не обижал. Деньги отбираешь, сам по всяким шлюхам шляешься…

— Обещаю: себе предел поставлю! Достань только деньжат. Ну хоть полсотню. Бега завтра большие. Ветер придет первым, а я локти кусать буду: знал, но не поставил, потому как Настена не дала!

У Насти вырвался тяжкий вздох:

— Было бы, так все отдала, не впервой. Ведь ты, непутевый, и так у меня проиграл шубу зимнюю новую, два кольца, колье, деньги — со счета сбилась… Паразит ты, Колька!

— Заложи кольцо!

— Нет!

— Ах ты потаскуха панельная! Я тебя подобрал, обогрел, в люди вывел, а ты… — И Викторов вдруг схватил с ночного столика подсвечник и со злобой стукнул подругу по голове.

Настя не издала ни звука.

Викторов лег на постель, ожидая слез подруги. Но та лежала удивительно тихо. Тогда он толкнул ее в плечо:

— Ну да ладно, Настена! Давай помиримся.

Подруга молчала.

Викторов, предчувствуя недоброе, вскочил, нашарил спичку, осветил Настю. На виске темнело небольшое кровавое пятно. Неужто умерла?

Викторов сдернул с Насти одеяло, лихорадочно прильнул ухом к ее груди: сердце стучало.

— Уф! — облегченно вздохнул он. — А я насмерть перепужался.

Он сел на край постели, не зная, что делать. Бежать доктора искать? Да где его сейчас ночью найдешь? А найдешь, чем платить? И стоит отлучиться, как эта дуреха очнется и орать начнет: «Убили, убили!» Что тогда? Каторга!

Викторов вновь прислонился к ее груди: сердечко билось болезненно часто. Да, Настена очнется и заявит в полицию.

Холодный пот обдал его. Он подошел к буфету, достал бутылку с водкой и прямо из горлышка сделал несколько хороших глотков.

В мыслях сразу просветлело. Он принял решение.

Отправился на кухню. Там лежала широкая деревянная доска-плаха для глажки белья. Викторов принес ее в комнату, как и ведро с водой. Плаху покрыл клеенкой.

Задумался: как убивать? Махнул рукой: какая разница, только все надо сделать тихо. В конце коридора жили соседи. По иронии судьбы это были отец и сын Гусаковы — агенты сыскной полиции.

Взял под мышки Настену, стащил на плаху, загодя поставленную на пол возле постели. Она у него в руках тихо застонала: «Пить, пить хочу!..» От испуга тщедушный Викторов выронил Настену, она стукнулась головой о пол и опять болезненно застонала.

Тогда он схватил подвернувшееся под руку полено и подложил его под шею девушки. От этого ее голова сильно запрокинулась. Настя захрипела. Воткнул нож в горло — кровь фонтаном брызнула, ноги и грудь оросила.

Чертыхнулся Викторов, в ярость пришел, схватил топорик, хрястнул по шее Настю.

Голова так и отскочила.

Наклонился Викторов со свечой и обомлел: то ли чудится ему, то ли наяву, только голова рот беззвучно открывает, словно сказать чего своему любовнику-убийце хочет.

Вскочил на ноги, подбежал опять к буфету, взял окровавленной рукой бутылку и допил водку до дна. Облегчение вроде пришло.

Стал топориком несчастной отрубать руки, где взмахнет, где перережет — в зависимости от обстоятельств: мясо идет или в кость уперлось.

А в голове прежняя мысль: «Потише, потише!»

Позже, разоткровенничавшись, он так вспоминал об этих минутах: «Так и казалось, что сзади подходят и за плечи берут… Даже руки чувствовал… Дух замрет… Стою на коленках, чувствую, за плечи держат, а глаза поднять боюсь — зеркало насупротив было, — взглянуть… Отдыхаешься, в зеркало взглянешь — никого сзади… И дальше продолжаешь».

Разрубил за час или два тело, устал до смерти. Руки не подымаются. Сам как лежал в постели голый, так и остался. Теперь собственное тело было перемазано в крови — от головы до пят.

Но план у Викторова был готов. Так случилось, что он должен был родственнице отправить в Киев зимние вещи. Вещи он давно заложил, но оставалась корзина большого размера да камфора, чтоб вещи пересыпать.

Теперь это все пригодилось.

Корзину он застелил клеенкой. На дно, споров метки, набросал белье Насти — чтоб кровь не просочилась. Сложил куски тела. Плашку для глажения тоже засунул в корзинку, благо та была уемистая. Густо камфорой пересыпал — «для мяса сохранности, чтоб дух в нос не разил».