Вот идeт мессия!.. - Дина Рубина

Стараясь ничем не обнаружить перед хозяином лавки своего ликования, она уплатила за чашку с лукавой надписью пять шекелей и напоследок, не удержавшись, спросила, ласково глядя на старика:

– А ты читаешь по-английски?

Он не ответил. Очевидно, старик был из района Меа-Шеарим, где не говорят в быту на иврите, считая это осквернением святого языка. Тогда Зяма задала тот же вопрос на идиш. Старик ничуть не удивился.

– Пусть гои читают на своих языках, – с достоинством коэна ответил он…

И который раз к растроганному ее сердцу – а ее способны были растрогать и внезапная ласка, и доверчивая глупость, и простодушное хамство, и коварство, и идиотская шутка (она вообще по натуре своей была сочувственным наблюдателем) – к растроганному ее сердцу подкатила нежность к этому старому иерусалимскому еврею, уроженцу религиозного квартала Меа-Шеарим, добывающему свою тяжелую парнасу на сбыте неприличных чашек.

Так, спустя несколько дней после приезда, она испытала мгновенный, как ожог, удар настоящего счастья.

В автобусе номер тридцать шесть она увидела мальчика.

Он был очень мал ростом, щупл и не просто некрасив – он был восхитительно, кинематографически, карикатурно уродлив. Судя по одежде, ему уже исполнилось тринадцать (возраст совершеннолетия): черный сюртучок, черные брюки и, главное, широкополая черная шляпа – отрок был учащимся одной из ультрарелигиозных иешив.

Так вот, он был фантастически уродлив.

Перед отъездом из Москвы все троллейбусные остановки в районе, где жила Зямина семья, были обклеены листовками какого-то патриотического общества. На одной из таких листовок был изображен Сатана в виде еврейского отрока в специфической одежде времен черты оседлости (там, на остановке московского троллейбуса, этот костюм казался ей аксессуаром старины глубокой; сегодня не было ничего более привычного ее иерусалимскому глазу). Одна нога отрока в черном ботинке была выставлена вперед, вторую он как бы воровато завел назад, и – о ужас! – это было волосатое копыто дьявола. Основной же заряд горючей своей, искренней страсти-ненависти художник вложил в изображение типично еврейской физиономии, какой он таковую понимал: длинный крючковатый нос, скошенный лоб, срезанный подбородок, маленькие косящие глазки… словом, персонаж анекдота.

Так вот. Мальчик в именно таком костюме, именно с таким лицом – урод из антисемитского анекдота – сидел перед Зямой в иерусалимском автобусе номер тридцать шесть, следующем по маршруту Рамот – центр. Она даже под сиденье заглянула – нет ли копыта. Копыта она не обнаружила, а вот ногу в приютском черном, несоразмерно большом, растоптанном, как лапоть, ботинке он закинул на другую ногу и весьма вальяжно ею покачивал. На колене у него лежал раскрытый карманный молитвенник, и мальчик бормотал молитву, покачивая шляпой в такт движению автобуса.

И таким спокойствием было исполнено это уродливое, рыжее, щуплое создание, таким безмятежным достоинством дышали все его жесты – движения человека, не знающего унижений, – что вот в тот момент Зяма и испытала сильное, как удар, сжатие сердечной мышцы: счастье. Настоящее счастье при мысли, что этот мальчик родился и живет здесь.

– …Ты прав, – сказала она старику-ортодоксу.

– Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.

25

Витя лежал в постели между господином Штыкерголдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.

Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: «Финита газэта!» – и отчаянно перебрехивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.

Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах – Витины пляжные сандалики.

Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось – он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идиш – европейское образование, как ни крути… Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.

– Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! – крикнул Штыкерголд.

– Je ne c’est goy! – обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. – Их бин аид.

– Нет, ты гой!! – заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. – Финита газэта! Если б не эти… я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!

– Их бин юде, – грустно проговорил его преосвященство. – Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.

Витя поморщился.

– Послушайте, – мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. – Вот этим вы могли бы не спекулировать.

– Поц! – заорал грубиян Штыкерголд. – Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже велький хлопчик, поц!

– В католическом молитвеннике нет такой молитвы, – виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного «цуккетто».

Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет…

– Монсеньор, – проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, – я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота, Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность. И уж конечно мы не могли себе представить, что господина Штыкерголда вызовут в канцелярию премьер-министра.

– Финита газэта! – завопил Штыкерголд и лягнул Витю ногой под одеялом.

– Мар Штыкерголд, – с вежливой тоской сказал Витя, – перестаньте вопить мне в ухо и уберите подальше вашу волосатую ногу. Тоже мне, одалиска…

– Ты у менья получишь пицуим! Ты у менья получишь отпускные! – продолжал утомительно скандалить Штыкерголд. – Я тебья упеку у тюрэмну камэру вместье с твоей варьоватой Зьямой! Финита газэта! Иди к нему тепер нанимайся! Он тебья пристроит в свой Нотр-Дам, этот гой обрэзанный!

Зазвонил телефон. Перегнувшись через кардинала и виновато приговаривая «пардон, пардон…», Витя снял трубку. В ней что-то ласково журчало, перекатывались жемчужные струи струнного аллегро реминорного квартета Шуберта «Девушка и смерть».

– Прекратите еврейский базар! – попросил Витя Штыкерголда. – Я ничего не слышу. Алло?

Это был контрабасист Хитлер. Его интересовало несколько специальных вопросов по оркестровым партиям.

– Простите, – сказал Витя. – Я безумно занят. Мне еще сегодня газету делать.

– Финита газэта! – крикнул попугай Штыкерголд.

– Но я ведь увижу вас на репетиции? – утвердительно спросил ласковый Хитлер.

Витя почувствовал тяжесть в мочевом пузыре и подумал, что сейчас придется перелезать через кардинала, который лежал с краю, а это так, черт возьми, неловко, и как это по-французски элегантней выразиться… Не писаться же в постель…

Как на грех, его преосвященство архиепископ Франции успел водрузить на голову папскую тиару. Он достал ее откуда-то из-под Витиной кровати, отряхивая от пыли и качая головой, и это тоже было чертовски неловко – да, под кроватью не подметали с прошлого Песаха…

Витя с извинениями приподнялся, закинул ногу на кардинала и принялся грузно перелезать через него, одновременно пытаясь отвлечь его преосвященство (да нет, его святейшество!) от этого малопривлекательного зрелища.

– А ведь там у вас, в Латинском квартале, в одном симпатичном кабачке на улице Лятран превосходно готовят свинину под белым соусом! Мы могли бы с вами недурно пообедать, – как еврей с евреем, – ваше святейшество! Представляю, хо-хо! – что сказала бы на это Зяма…

Вдруг он обнаружил, что продолжает держать в руке телефонную трубку.

– Витя! Ау! – послышался оттуда голос Зямы. – Ты спишь или спятил?

– Да! – воскликнул он заполошно, просыпаясь. Он сидел на кровати, в полном одиночестве, если не считать старушки Лузы, свернувшейся там, где только что лежал в пыльной папской тиаре кардинал Франции, настоятель Собора Парижской Богоматери, его преосвященство монсеньор Жан-Мари Люстижье.

– Зяма? Который час? – испуганно спросил он. – Что? Ты откуда?

– Я из офиса. Восемь. Ты заболел?

– Я проспал… – простонал он. – Ты… ты не представляешь, что вчера было… Как плевался и визжал старый мудак… Из-за этой статьи, «Кардинал Арончик»… Как я понял, его вызывали в разные малоприятные инстанции и имели как хотели… Соберись с мужеством, Зяма… По-видимому, мы уволены…