Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова

тот, дрожа от любви и возбуждения, обнюхивает ее, и даже может приподнять хвост и повернуться к нему задом, словно предлагая немедленно предаться любовным утехам. Обычно уже просто благосклонное отношение к попытке знакомства пробником воспринимается с невероятным восторгом, и тогда конюхам приходится потрудиться, уволакивая несостоявшегося любовника. Кобыла же тоже, будучи разочарованной таким поворотом дела, начинает упираться, и здесь может возникнуть заминка.

Мне опять не слишком везло. Большинство кобыл моего отделения либо ожеребились совсем недавно и срок охоты для них пока не наступил, либо их покрыли несколько дней назад. Из пятнадцати две вообще еще не ожеребились и одна была холостая. Так что, не считая тех, у кого жеребята были совсем маленькими, мне приходилось водить всего десять кобыл.

Из них лишь четверо остались в моей памяти яркими личностями. Вспоминая их, можно легко представить себе, какими были лошади на всем конезаводе — эта четверка оказалась достойной представлять весь маточный состав.

«Первыми между равными» следует назвать двух кобыл, Талку и ее дочь Талочку.

Знакомясь с кобылами, я внимательно читала надписи на табличках над их денниками и сразу заметила, что в двух соседних находятся не просто лошади практически одинаковой масти, но и родственницы. Если судить по возрасту, у высоконогой, статной Талочки жеребенок был всего вторым, а у ее матери, более приземистой и далеко не такой стройной и красивой, как минимум десятым.

Характеры у них различались так же, как и внешность. Покажи мне кто сейчас этих кобыл, нипочем бы не перепутала, хотя прошло уже много лет. Насколько Талочка была красива, настолько ее мать не отличалась грацией и породистостью. По принятой десятибалльной шкале дочь получила бы «десятку», а ее мать хорошо если шесть баллов.

Когда я впервые зашла в денник к Талочке, она встретила меня гордо поднятой головой и ни за что не желала ее наклонять, чтобы я надела недоуздок. Пришлось даже дернуть ее за гриву, хотя мне строго-настрого приказывали не вольничать с кобылами. Она до конца моей работы в этом отделении так ни разу и не изменила своим привычкам, и всякий раз мне приходилось одолевать ее сопротивление. Она разве что не кусала меня за руки — по крайней мере, прижатые уши и гневные взгляды красноречиво намекали на то, что при малейшей оплошности меня ждет наказание.

Ее мать Талка была совершенно иной. Когда я первый раз открыла дверь, она только повернула голову в мою сторону, смерила меня спокойным взглядом, словно поздоровалась: «А, заходи… Гостем будешь…» И с того дня потеряла ко мне интерес. Я для нее была конюхом, который делает свое дело. Казалось иногда, что она была полна решимости помочь — это прямо-таки сквозило в ее движениях, когда она отходила в сторону при уборке денника, терпеливо ждала, пока я не кончу возиться с недоуздком, и шла за мной, куда бы ее ни вели. Порой мне даже хотелось, чтобы в этой флегматичной старой кобыле проснулась искра жизни и пыла, но нет — вся энергия досталась ее не в меру строптивой доченьке. Неудивительно, что я всегда старалась в нарушение очередности сперва отмучиться с Талочкой, а уж потом идти и отдыхать душой у Талки.

Пока мы с Леной работали в маточном отделении, нас чуть ли не еженедельно перебрасывали на другой фронт работ. Выходных конюхам полагалось всего пять-шесть дней в месяц, и стоило кому бы то ни было отправиться на отдых, как его спешили заменить нами. Поэтому я успела отработать практически во всех конюшнях.

Вообще отделений было четыре — одно отдельное и три в старой конюшне с куполом манежа. Была еще маточная конюшня только для тяжеловозов, но ее я не видела в глаза.

Так получилось, что при первой перемене места работы я попала в то отделение, где только что отработала свое Лена. Вечерами мы до этого часто собирались вместе и наперебой рассказывали друг другу и Альбине обо всем. Среди кобыл Лениной конюшни она особо выделяла некую Богиню, и я в первый день с некоторым трепетом предвкушала встречу с нею.

Богиня оказалась вороной кобылой, действительно очень красивой, стройной и высоконогой. Судя по надписи на деннике, в свое время она показывала неплохие результаты в беге на 1600 метров. К ней жался уже довольно крупный жеребенок — тоже вороной, в мать, но с маленьким белым пятнышком на лбу.

С первого взгляда Богиня показалась мне действительно богиней — если не любви, то уж красоты точно. Но стоило мне открыть дверь и шагнуть в денник с метлой и лопатой, как я поняла свою ошибку. О любви эта кобыла не имела и малейшего представления, но зато очень хорошо знала, что такое гнев и месть. Завидев меня в опасной близости от ее жеребенка, она прижала уши, подобралась и надвинулась на меня, тесня прочь.

Жеребенок же, как назло, попался капризный. Он вовсе не желал стоять в углу, куда его задвинула мать, и порывался выскочить. Ему это удалось, и он оказался рядом со мной. Его чуть лопоухая мордочка едва не ткнулась мне в локоть, и я, не задумываясь, что делаю, толкнула его…

Лучше бы я этого не делала! Жеребенок ничуть не обиделся, а вот Богиня, следившая за нами горящими глазами, решила, что я нанесла ее детищу как минимум смертельную рану.

Словно черная молния вспыхнула у меня перед глазами. Не помню, как я выскочила наружу и налегла всем телом на дверь, трясущимися руками нашаривая задвижку. Вздумай Богиня продолжить преследование, она бы просто распахнула двери и вырвалась. Но, на мое счастье, дверь представляла для лошади непреодолимую преграду, и ей оставалось только грозно сверкать на меня глазами. Нет, ей подходящее имя не просто Богиня, а Эриния! Или Фурия!

С того дня я начала бояться лошадей. Нет, конечно, не всех, но именно черных кобыл с жеребятами. Пока чистили и кормили, мне еще удавалось эти четыре дня избегать тесного общения с Богиней, но в последний день ей предстояло впервые после выжеребки пройти к пробнику. И именно мне выпало на долю вести ее.

Жеребенок, разумеется, во что бы то ни стало решил отправиться с матерью. Это читалось в каждом его движении, в выражении глаз, так сказать. Богиня придерживалась того же мнения и, пока я надевала недоуздок, выворачивала шею, оглядываясь на малыша: «Ты готов? Сейчас идем!»

— Ну-ну, тихо! — осторожно уговаривала ее я, в душе молясь