Под звездами - Александр Шевченко

В несколько прыжков они достигли дзота. Шпагин рванул дверь и швырнул в темный проем гранату: двое немцев в дзоте были убиты сразу, третьего прикончил Болдырев. В дзоте оставался исправный «максим» и запас патронов; Болдырев тут же открыл огонь. Дзот стоял на пригорке и простреливал лощину и все подступы к первому взводу. Среди немцев поднялась паника, они стали отползать. Шпагин и Аспанов, стреляя на ходу, побежали по траншее назад и через несколько шагов встретили немцев, отходивших под натиском группы Скибы. Зажатые с двух сторон в узкой траншее, немцы были уничтожены, траншея по всей длине до самого дзота была свободна.

Положение группы Шпагина значительно улучшилось. Огнем из дзота группа не подпускала немцев к траншее и даже отрезала тех, которые раньше прорвались в тыл

— Продвигаемся, товарищ командир! Скиба довольно хлопнул Шпагина по плечу.

— Продвигаемся, замполит! — улыбнулся Шпагин и добавил, прислушиваясь к стрельбе в районе второго взвода: — Хорошо бы связаться с нашими! А то, наверное, там думают, что нас и в живых-то нет!

— Позвольте я проберусь! — предложил Балуев. Только огоньком поддержите!

— Я не о том, Вася: соединиться с нашими — вот что нам надо!

— И это можно, — засмеялся Балуев, — только тут уж придется всем браться!

Он воткнул немецкую винтовку штыком в землю и надел на приклад подобранную в траншее шапку.

— Пусть все знают, что мы тут и никуда не уйдем отсюда!

Шпагин с улыбкой посмотрел на Балуева: как люди на главах меняются, растут! Он сейчас по-новому увидел и понял своих солдат: и ротного писаря Лушина, которого считал робким, рассеянным мечтателем, и Болдырева, и Корушкина; Кажется, давно их знал, и знал хорошо, а в бою, в смертельной опасности и величайшем напряжении, обнаруживаются в человеке новые силы, открываются новые глубины характера!

Вскоре стрельба в районе первой роты стала усиливаться, участились резкие хлопки минометов. В поле среди немцев и на самих немецких позициях чаще и чаще рвались мины, потом послышались глухие залпы пашей тяжелой артиллерии. И вдруг все увидели, как со стороны первой роты показались цепи наших солдат. Они быстро смяли, опрокинули немцев, те стали отходить, заметались на «ничейной» земле, но отовсюду их встречал огонь контратакующих. Одни падали, сраженные огнем, другие сдавались, бросая оружие и поднимая руки.

Воодушевление охватило горстку солдат, сражавшихся под началом Шпагина. Болдырев крикнул «ура» и с автоматом побежал за отступающими, за ним бросились остальные. Из траншей стали выбираться другие солдаты, вскоре весь батальон двинулся в контратаку, в ожесточенной схватке выбил гитлеровцев из их траншеи и занял ее.

После боя Шпагина разыскал Арефьев, возглавлявший контратаку, и, дружелюбно улыбаясь, подошел к нему. Шпагин встретил его недоверчивым взглядом, коротко и сухо доложил о бое роты. Арефьев слушал с разочарованным, обиженным видом, помахивая планшеткой, потом стал задавать вопросы, но Шпагин отвечал коротко, односложно.

— Да-а, а ты злопамятный, Шпагин... — горько усмехнулся Арефьев. — Я ведь тебя насквозь вижу... Все за Подовинникова обижаешься?

Шпагин, помолчав, ответил:

— Если бы дело меня касалось — я бы стерпел. А все ли сделали вы тогда, что могли, — вот о чем я думаю! Разве обязанность командира только в том, чтобы гнать солдат вперед?

— Знаешь, Шпагин, подчиненным всегда кажется, что начальство обижает их, не хочет помочь им! Я же говорил тебе, что в то время батарея меняла позиции... — тут Арефьев закашлялся и договорил хриплым, простуженным голосом: — Ну, ладно, брат, на начальство сердиться не положено! Боялся, что не успеем вас выручить! Ведь немцы, что мошкара, облепили вас! У нас там тоже было дело: первую роту немцы обошли, ударили ей во фланг...

— Знаю: через взвод Хлудова они прорвались.

— Вот-вот... пришлось просить у подполковника резервы, а он, знаешь, как охоч их давать! Когда немцы чуть ли не к землянке его подошли, только тогда и решился! Хорошо, что вы продержались!

— Трудно нам пришлось... но отходить мы не собирались, даже, как говорится, улучшили свои позиции, — устало улыбнулся Шпагин, весь еще охваченный дрожью от сверхчеловеческого напряжения, и сейчас, наконец, рассказал Арефьеву, как все было, но тут же почувствовал, что никакими словами не передашь пережитого.

— Э-э, да тебя задело, оказывается! — обеспокоенно сказал Арефьев, глядя на Шпагина. — Постой, постой, дайка я перевяжу!

— Где? — удивился Шпагин, он не чувствовал боли и только сейчас, после слов Арефьева, ощутил легкое жжение повыше левого виска.

Они присели на ступеньку траншеи. Арефьев разорвал индивидуальный пакет и крепко, аккуратно, может быть, даже слишком аккуратно, как он вообще все делал, перевязал рану.

— Кожу сорвало изрядно, а кость цела: штыком, что ли, тебя зацепило?

— Право, не знаю, — только сейчас почувствовал. Разве в этакой каше что-нибудь разберешь?

— Ты... в будущем поосторожнее... не горячись, — сказал, недовольно покашливая, Арефьев и бросил на Шпагина строгий взгляд из-под нахмуренных бровей.

Шпагин улыбнулся тому, как неуклюже комбат выразил свое беспокойство о нем, но иначе он не умел, и Шпагина тронуло то теплое, заботливое чувство, с каким Арефьев расспрашивал его о бое, перевязывал его и сейчас просил беречься. У него с комбатом с самого начала установились натянутые, официальные отношения, и он рад был видеть теперь, что Арефьев не такой уж черствый человек, каким он считал его. Шпагин всегда радовался, когда находил в человеке хорошее.

Они пошли по немецкой траншее, разглядывая следы только что закончившегося боя, расставляя людей, огневые средства, намечая места новых окопов. Шпагин с удивлением заметил, что Арефьев, не подавая вида, учитывал его замечания, чего раньше никогда бы не сделал. Это была новая маленькая победа Шпагина...

— Хлудова, я слышал, убило? — спросил Арефьев.

— Никто не видел его, я послал разыскивать, пока его нигде не могут найти, — ответил Шпагин.

— Видишь, держался, значит. Так бывает с некоторыми — теряется человек с непривычки... Да, а где же твой санинструктор? Главный ее начальник ранен, а перевязывать его приходится комбату!

— Товарищи, где же Маша? — встревожился Шпагин.

— Она в нашем взводе была, — сказал Молев, — перевязала меня уже в самую горячку... потом тут такое началось...

— Я видел Белянку, когда она Павлихина на перевязочный повела, — отозвался Федя Квашнин, — разрешите поискать ее?

— Я пойду с тобой, Федя, — сказал Скиба. — Ваня, позвони-ка на медпункт, нет ли Маши там.

С медпункта Ване Ивлеву ответили, что в последний раз ее видели ночью.

— Идем! — Скиба быстрым шагом пошел по траншее в тыл, рослый Федя Квашнин еле поспевал за ним. Шли молча, встревоженные, обеспокоенные. Когда кончился ход сообщения и они вышли в поле, Скиба заметил на снегу следы, ведшие прямо по целине к землянке. Следы были свежие, ветерок только начал заметать их. Видно было, что прошли двое: одни валенки были большие, широкие, другие — маленькие, остроносые.

— Это они! — закричал Федя и побежал вперед.

Следы то и дело прерывались вытоптанными в снегу углублениями: двое отдыхали тут, либо укрывались от снарядов. В мелком кустарнике чуть в стороне от землянки Скиба и Квашнин нашли Машу и Павлихина.

Маша лежала на спине, ухватившись руками за воротник полушубка, словно ей не хватало воздуха. Она еще дышала, но пульс у нее был слабый и неровный, полушубок у плеча пробит пулями. Скиба надел на ее руки свои меховые рукавицы, Федя поднял Машу и понес, ступая медленно и осторожно, словно боясь потревожить еле бившееся ее сердце. Маша была совсем легкой. Пушистые снежинки падали на ее белое бескровное лицо.

Когда Скиба распахнул дверь в землянку, все встали. Федя опустил Машу на нары и стал выбирать из ее светлых волос вмерзшие кусочки снега.

Шпагин позвонил Арефьеву.

Балуев бросился подкладывать дрова в печку. Машу надо было раздеть, но в землянке были только мужчины, и никто не решался сделать это. Тогда Скиба, словно отвечая на мысли других, сказал:

— Отойдите все. Мне можно — она дочерью мне могла быть.

Он расстегнул гимнастерку и обнажил окровавленную рану. Потом снял набитые снегом валенки — на ней были белые, с голубыми полосками по краям, шерстяные носки домашней вязки — те самые, которые ей подарила хозяйка в Заборовье.

А Хлудов бежал.

Он бежал снежной целиной, проваливаясь по колени, падая, задыхаясь от усталости, точно зверь, гонимый сворой собак, пока не остановился обессилевший. Он чувствовал нестерпимую жажду и стал глотать кусками твердый, слежавшийся снег. Потом он приложил горсть снегу к разгоряченному лбу и, шатаясь, дрожа от озноба, поплелся дальше, без цели, не сознавая, куда идет.

«Что же теперь делать? Куда идти?»

На пути ему попалась брошенная землянка, он безотчетно толкнул дверь и вошел в нее. Землянка была пустая. Сквозь разбитое окно в землянку надуло снегу, он лежал длинными полосами на земляных нарах, на столе и на полу; на закопченных бревнах наката проступал иней.