Имя розы (эксклюзивная классика с иллюстрациями) - Умберто Эко

Происхождение этих надписей было очевидно — Откровение Иоанна. Но мы не могли уяснить ни цель, ни логику их размещения. Еще сильнее запутывалось дело из-за того, что некоторые — немногие — вывески были выполнены в алом, а не в черном цвете.

Нас снова занесло в семиугольный первый зал (его мы узнавали безошибочно — там была лестница в скрипторий). Отсюда имело смысл продвигаться строго последовательно в избранном направлении, скажем, в правую сторону. Однако пройдя три комнаты, мы уперлись в стену. Отсюда путь лежал только вбок, через дверь в боковой стене. Там была комната снова с двумя дверьми — ломать голову не приходилось, — а за ней цепочка из четырех комнат и опять тупик. Из тупика мы вернулись в предыдущее помещение. Оставался еще один, неизведанный проем. Мы поспешили туда, миновали какую-то новую комнату — и оказались опять в исходном семиугольном зале.

«Как называлась последняя комната, из которой мы возвратились?» — спросил Вильгельм. Я напрягся и вспомнил: «Equus albus»[97].

«Прекрасно. Найти сумеем?»

Найти ее мы сумели. Теперь из комнаты «Equus albus» мы повернули не туда, куда прежде, а в помещение, осененное вывеской «Gratia vobis et pax»[98], а оттуда, повернув направо, попали в какую-то новую анфиладу, которая, похоже, назад не вела. Хотя и там мы натолкнулись на все те же «In diebus illis» и «Primogenitus mortuorum» (новые это были комнаты? или уже виденные?) — но зато в следующем зале обнаружили надпись определенно до тех пор не встречавшуюся: «Tertia pars terrae combusta est»[99]. И тут мы обнаружили, что запутались и уже не можем соотнести свое положение в пространстве с первоначальным — с восточной башней.

Подняв фонарь высоко над головою, я наугад шагнул в боковую комнату. И вдруг навстречу мне из темноты поднялось какое-то чудище уродливого сложения, клубящееся и зыбкое, как призрак.

«Дьявол!» — закричал я. Светильник чуть не раскололся об пол, а я, весь помертвев, забился в объятиях Вильгельма. Тот подхватил фонарь, мягко отстранил меня и двинулся вперед с решительностью, на мой взгляд сверхъестественной. Надо думать, он тоже увидел это существо, так как вздрогнул и отскочил. Затем вгляделся внимательнее, снова поднял фонарь и ступил вперед. И захохотал.

«Ну, это ловко! Да тут же зеркало!»

«Зеркало?»

«Зеркало, зеркало, храбрый рыцарь. Только что в скриптории ты с такой отвагой кинулся на живого врага! А тут увидел собственную тень — и чуть не умер. Кривое зеркало. Увеличивает и искажает фигуру».

Книга об Александре Великом. Рукопись герцога Осунского

Испания. Около 1300

Он за руку подвел меня к стене напротив двери. Волнистая блестящая поверхность, теперь освещенная фонарем с близкой точки, отразила нас обоих в гротескно уродливом виде. Наши фигуры расплывались, кривлялись и то вырастали, то съеживались, стоило сделать хоть шаг.

«Тебе следует почитать трактаты по оптике, — с удовольствием пояснил Вильгельм, — хотя бы те, которые несомненно были известны основателям этой библиотеки. Лучшие из них — арабские. Перу Альхацена принадлежит трактат „О зримых явлениях“, где с совершеннейшими геометрическими чертежами изложены свойства зеркал — как тех, которые благодаря форме своей поверхности увеличивают самые мелкие предметы (сходным действием обладают и мои линзы), так и тех, которые дают перевернутое, косое, сдвоенное или счетверенное изображение. Бывают зеркала, превращающие карлика в великана или великана в карлика».

«Господи Иисусе! — вскричал я. — Так вот откуда берутся призраки, ужасающие всех бывших в библиотеке?»

«Возможно. Во всяком случае отлично придумано. — Вильгельм читал надпись над зеркалом: „Super thronos viginti quatuor“. — Это мы уже видели. Но в той комнате не было зеркала. А в этой, наоборот, нет окон, хотя она и не семиугольная. Где же все-таки мы находимся? — Он осмотрелся и подошел к шкапу. — Адсон, из-за этих несчастных oculi ad legendum[100] я совершенно беспомощен. Прочти мне несколько названий».

Я взял наугад одну книгу. «Здесь не написано».

«То есть как? Вот же надпись! Где ты читаешь?»

«Это не надпись. Это не буквы алфавита. И не греческие — их бы я узнал. Какие-то червяки, змейки, мушиный кал…»

Аль-Хорезми (787 — ок. 850), Александр из Вильдьё (ок. 1175–1240)

Сборник трактатов по математике и пасхалия

Германия. Вторая половина XIII века

«А, по-арабски. И много таких?»

«Довольно много. А, вот — волею Господней — одна по-латыни. Аль… аль-Хорезми, „Тавлеи“…»

«Астрономические табулы! Таблицы аль-Хорезми в переводе Аделярда Батского! Редчайшая книга! Дальше!»

«Иса ибн Али, „О зрении…“, Алькинди, „О лучеиспускании звезд“».

«Теперь посмотри на столе».

Я приподнял крышку огромного лежавшего на столе тома «О тварях». Он открылся на изумительной миниатюре, изображавшей очень красивого единорога.

«Хорошая работа, — кивнул Вильгельм, который рисованные образы различал лучше, чем литеры. — А та книга?» Я прочел: «„О чудищах различнейших пород“. Здесь тоже иллюстрации, но по виду более старинные».

Вильгельм сощурился, вглядываясь в лист. «Это ирландская монастырская миниатюра примерно пятисотлетней давности. Книга с единорогом, судя по всему, значительно более поздняя, похоже — французской школы».

И снова я поразился его учености. Мы отправились дальше. Прошли в следующую комнату, оттуда — в анфиладу из четырех залов, в каждом по окну, каждый заполнен книгами на незнакомых языках. В некоторых шкапах стояли сочинения по магии и оккультизму. Но в конце концов мы опять уперлись в стену и были вынуждены проделать весь путь в обратном направлении, так как в последних пяти комнатах никаких боковых выходов и ответвлений не наблюдалось.

«Исходя из наклона внутренних углов комнат, — сказал Вильгельм, — можно предположить, что мы в другой пятигранной башне. Но центрального семиугольного зала что-то не видно. Наверное, я ошибаюсь».

«А окна? — спросил я. — Откуда тут вообще столько окон? Не могут же все комнаты выходить на улицу».

«Почему? А внутренний колодец? Многие окна смотрят вовнутрь, в восьмиугольный двор. Днем это, вероятно, ощущается… за счет неодинаковой яркости освещения… Днем, думаю, мы сумели бы определить и взаимное расположение комнат по углу падения солнечных лучей. Однако сейчас ночь, а ночью все окна одинаковы. Пошли назад».

Мы вернулись в зал, где зеркало. Оттуда был проход вбок через третью, еще неопробованную дверь. Дальше открывалась анфилада из трех-четырех комнат. И вдруг мы заметили, что в самой последней комнате горит свет.

«Там кто-то есть!» — вскрикнул я сдавленным голосом. «В таком случае он уже видел наш фонарь», — глухо отозвался Вильгельм. Фонарь он, впрочем, тут же прикрыл рукой. Мы застыли. Тянулась минута, за ней другая. Свет в дальней комнате мерцал все так же, не угасая и не усиливаясь, движения не было слышно.

«Может быть, это только светильник, — сказал Вильгельм. — Один из тех, которые тут расставлены нарочно, чтобы внушить монахам, будто в библиотеке обитают привидения. Надо разузнать, что это. Ты оставайся, загораживай свет, а я подберусь и посмотрю, что там».

Я, все еще не в силах успокоиться, что свалял такого труса у зеркала, ухватился за эту возможности оправдать себя в глазах Вильгельма и поспешно перебил его: «Нет уж, пойду я. А вы побудьте тут. Я ловчее, меньше и легче. Если увижу, что там все в порядке, — кликну вас».

Так я и сделал. Вжался в стену и бесшумно двинулся на огонь, крадучись, как кот — или как послушник, пробирающийся ночью в кладовую за козьим сыром (по этой части в Мельке я не знал себе равных). Вот наконец и освещенная комната. Я пополз по стене и укрылся за колонной, служившей дверным косяком. Заглянул внутрь. Никого. На столе зажжена лампада и сильно коптит. Лампада иной формы, чем наш фонарь, — больше напоминает низкое кадило, а в нем даже не горит, а как-то вяло тлеет непонятная густая масса, и все завалено легким пеплом.

Я набрался храбрости и вошел. На столе возле кадила — открытая книга с пестрым рисунком. Я глянул на страницу. По ней тянулись четыре яркие ленты — желтая, цвета киновари, бирюзового и жженой кости. Из-за лент выглядывало чудище: страхолюдное собою, некий дракон о десяти головах, цеплявшийся хвостом за небесные светила и сшибавший оные на землю. И внезапно прямо у меня на глазах эта зверюга ожила и зашевелилась. Чешуя посыпалась с ее хвоста, и как будто тысяча серебряных блях взлетела в воздух и стала кружиться вокруг моей головы. Я отпрянул и увидел, как валится вниз потолок комнаты, чтоб расплющить меня об пол. Множество змей шуршало и свистело повсюду, ходило кругами, но не страшно, а как-то даже приятно, и явилась жена одетая в свет, которая приблизила рот к моему рту и стала дышать в лицо. Я оттолкнул ее обеими руками, но руки как будто уперлись в книжный шкап, и тут же книги начали разрастаться до необычайной величины. Я уже не понимал, где я, кто я, где земля, где небо. Посреди комнаты показался Беренгар, смотревший со злорадной усмешкой, весь сочась похотью. Я закрыл лицо руками, но мои руки почему-то переродились в жабьи лапы — скользкие, липкие, перепончатые. Наверное, я кричал. Рот залило страшной горечью. Разверзлась черная пустота, и я сорвался и ухнул в нее. Я падал… падал… Больше ничего не помню.