Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли

ДОГГЕР: Темная лошадка. О его прошлом известно мало, но знаем наверняка, что он отчаянно предан отцу. Слышал ссору отца с Бонепенни (но я тоже слышала) и мог решиться уничтожить угрозу разоблачения. Доггер подвержен «эпизодам», во время и после которых затронута память. Мог ли он убить Бонепенни в один их таких «эпизодов»? Мог ли это быть несчастный случай? Но, если так, кто же ударил его по голове?

МИССИС МЮЛЛЕТ: Мотива нет, разве что отомстить человеку, оставившему мертвого бекаса на пороге ее кухни. Слишком стара.

ДАФНА де ЛЮС и ОФЕЛИЯ ГЕРТРУДА де ЛЮС: (Твой секрет раскрыт, Герти!) Не смешите меня! Эти две настолько погружены в книги и зеркала, что не убьют и таракана на своей тарелке! Не знали покойного, не имели мотивов и, когда Бонепенни встретил свой конец, просто дрыхли. Дело закрыто, по крайней мере в части, касающейся этих двух тупиц.

МЭРИ СТОКЕР: Мотив: Бонепенни непристойно вел себя с ней в «Тринадцати селезнях». Могла ли она пойти за ним в Букшоу и предать его смерти в огурцах? Маловероятно.

ТУЛЛИ СТОКЕР: Бонепенни был постояльцем в «Тринадцати селезнях». Слышал ли Тулли, что случилось с Мэри? Решил ли он искать возмездия? Или платежеспособный постоялец важнее, чем честь дочери?

НЕД КРОППЕР: Нед неравнодушен к Мэри (и не только). Знал, что произошло между Мэри и Бонепенни. Мэри решила рассказать ему. Хороший мотив, но нет улик, что он был в Букшоу той ночью. Мог ли убить Бонепенни где-то в другом месте и привезти сюда в тележке? Но и Тулли мог сделать это. Или Мэри!

МИСС МАУНТДЖОЙ: Идеальный мотив: верит, что Бонепенни (с отцом) убил ее дядю мистера Твайнинга. Проблема в возрасте: не могу представить, как Маунтджой борется с кем-то вроде Бонепенни. Если только она не использовала яд. Запрос: какова официальная причина смерти? Скажет ли мне инсп. Хьюитт?

ИНСПЕКТОР ХЬЮИТТ: Полицейский. Должна включить его только для справедливости, полноты и объективности. Не был в Букшоу во время совершения преступления и не имеет известных мотивов. (Однако учился ли он в Грейминстере?)

СЕРЖАНТЫ-ДЕТЕКТИВЫ ВУЛМЕР И ГРЕЙВС: Аналогично.

ФРЭНК ПЕМБЕРТОН: Не появлялся в Бишоп-Лейси до убийства.

МАКСИМИЛИАН БРОК: Ха-ха. Слишком стар. Мотивов нет».

Я перечитала запись три раза, надеясь, что от меня ничто не ускользнуло. И тут я поняла! То, от чего мысли лихорадочно закрутились. Разве Бонепенни не был диабетиком? Я нашла его флакончики с инсулином в чемодане в «Тринадцати селезнях», а шприца не хватало. Он потерял его? Или его украли?

Он приехал, вероятнее всего на пароме, из Ставангера в Норвегии в Ньюкасл-апон-Тайн, оттуда поездом до Йорка, где пересел на Доддингсли. Из Доддингсли он на автобусе или такси добрался до Бишоп-Лейси.

И насколько я знаю, все это время он ничего не ел! Пирог из его номера (что подтверждается приклеившимся пером) был тайником, где он прятал мертвого бекаса, чтобы контрабандой провезти его в Англию. Тулли ведь говорил инспектору, что постоялец заказал напиток в баре? Да — но о еде не упоминалось!

Что если после похода в Букшоу и угроз отцу он вышел из дома через кухню — как он почти наверняка и сделал — и утащил кусочек кремового торта с подоконника? Что если он отрезал ломтик, жадно съел, вышел во двор и впал в кому? Кремовый торт миссис Мюллет имеет такой эффект на всех нас в Букшоу, а мы даже не диабетики.

Что если дело все-таки в торте миссис Мюллет? Не более чем глупая случайность? Что если все из моего списка невиновны? Что если Бонепенни не убивали?

Но если это правда, Флавия, произнес печальный тихий голос внутри меня, то почему инспектор Хьюитт арестовал отца и предъявил ему обвинение?

Хотя у меня еще текли сопли и слезились глаза, я подумала, что мое куриное зелье, похоже, начинает действовать. Я перечитала список подозреваемых и думала, пока голова не опухла.

Безрезультатно. Я решила выйти во двор, вдохнуть свежего воздуха и сосредоточиться на чем-то кардинально другом: например, подумать о закиси азота N2O, или веселящем газе, — Букшоу и его обитатели отчаянно нуждаются в нем.

Веселящий газ и убийство казались странными компаньонами, да уж.

Я подумала о моей героине Мари Анн Польз Лавуазье, одном из титанов химии, чей портрет вместе с другими бессмертными был приклеен к зеркалу в спальне. Ее волосы выглядели словно баллон с горячим воздухом, а муж влюбленно смотрел на нее, видимо, не обращая внимания на дурацкую прическу. Мари была женщиной, знавшей, что печаль и глупость часто идут рука об руку. Я вспомнила, что во время Французской революции, когда они с мужем Антуаном работали в лаборатории — они как раз заклеили все естественные отверстия на теле ассистента, ее брата, смолой и воском, завернули его в шелк и заставили дышать через соломинку в измерительные приборы, — в этот самый момент, когда Мари рисовала эскизы происходящего, солдаты вышибли дверь, вломились в помещение и увели ее мужа на гильотину.

Однажды я рассказывала эту печальную историю Фели.

«Нужду в героинях, как правило, испытывают личности определенного сорта, живущие в хижинах», — пренебрежительно фыркнула она.

Но это ничего не давало. Мои мысли были в полном беспорядке, словно соломинки в стогу. Мне нужен был катализатор, вроде того, что у Киргхоффа. Он открыл, что крахмал в кипящей воде остается крахмалом, но всего лишь несколько капель серной кислоты превращают его в глюкозу. Я однажды повторила этот опыт, чтобы убедиться в его правильности, и она подтвердилась. Пепел в пепел; крахмал в сахар. Крошечное окно в Сотворение.

Я вернулась в дом, казавшийся необычно молчаливым. Остановилась у двери гостиной и прислушалась, но не было слышно ни игры Фели на рояле, ни шуршания страниц Дафны. Я открыла дверь.

Комната была пуста. Я вспомнила, как сестры за завтраком говорили, что собираются прогуляться в Бишоп-Лейси, отправить отцу письма, которые они написали. Помимо миссис Мюллет, погрузившейся в глубины кухни, и Доггера, отдыхавшего наверху, я была, может быть впервые в жизни, одна в стенах Букшоу.

Я включила радио для компании, и когда электролампы прогрелись, комнату наполнили звуки оперетты. Это был «Микадо» Гилберта и Салливана, одна из моих любимых оперетт. Как было бы мило, подумала я, если бы Фели, Даффи и я могли быть такими же счастливыми и беззаботными, как Юм-Юм и ее две сестры.

Three little maids from school are we,Pert as a school-girl well can be.Filled to the brim with girlish glee.Three little maids from school![50]

Я заулыбалась, когда они втроем запели:

Everything is a source of fun.Nobody’s safe, for we care for none!Life is a joke that's just begun!Three little maids from school![51]

Захваченная музыкой, я бросилась в мягкое кресло и перекинула ноги через подлокотник — в позе, которую Природа предназначила для того, чтобы слушать музыку, и впервые за последние дни почувствовала, что мышцы шеи расслабились.

Должно быть, я ненадолго уснула или же просто погрузилась в грезы — не знаю, но когда я вынырнула, пел Коко, господин верховный палач:

He’s made to dwellIn a dungeon cell[52] —

Эти слова сразу же вернули мои мысли к отцу, и слезы выкатились из глаз. Это не оперетта, подумала я. Жизнь — не шутка, которая лишь началась, и Фели, Даффи и я — не три девчонки-школьницы. Мы три девочки, чьего отца обвиняют в убийстве. Я вскочила с кресла переключить канал, но когда дотронулась до ручки, голос господина верховного палача мрачно донесся из колонок:

My object all sublimeI shall achieve in timeTo let the punishment fit the crime —The punishment fit the crime…[53]

Чтоб наказание соответствовало преступлению. Конечно! Флавия, Флавия, Флавия! Как ты могла не догадаться?

Словно стальной шарик, упавший в хрустальную вазу, что-то в моем мозгу звякнуло, и я четко поняла, как именно был убит Гораций Бонепенни.

Не хватало только одной вещи (ну ладно, двух на самом деле; максимум трех), чтобы упаковать дело, как коробку конфет на день рождения, и подарить, с красными ленточками и прочим, инспектору Хьюитту. Как только он выслушает мой рассказ, он освободит отца быстрее, чем вы успеете сказать Джек Робинсон.

Миссис Мюллет все еще была на кухне, возясь с цыпленком.

— Миссис М., — сказала я, — могу я поговорить с вами откровенно?

Она взглянула на меня и вытерла руки о передник.

— Конечно, дорогуша, — ответила она. — Разве ты не всегда так делаешь?

— Я насчет Доггера.

Улыбка на ее лице застыла, она отвернулась и начала суетиться над птицей, связывая ей крылышки и ножки ниткой.

— Теперь ничего не делают так, как прежде, — сказала она, когда бечевка треснула. — Даже нитки. На прошлой неделе я сказала Альфу: «Эти нитки, что ты принес из магазина…»