Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

Сорокин полагает, что спуск в «чувственную клоаку» продлится еще полстолетия-столетие (напомню: со времени этого прогноза полстолетия уже миновало). А потом наступит новый переходный период и после него — новое восхождение.

Восхождение — к чему? Во многих местах своей книги Сорокин уверенно пишет: это будет восхождение к новой идеациональной эпохе. Иначе говоря — к какой-то новой форме теократии, когда во главу угла будут поставлены абсолютные требования или запреты, исходящие от трансцендентной силы. «Эту перемену, — по словам Сорокина, — произведут лучшие умы западного общества (иначе говоря, европейского мира, куда Сорокин естест­венным образом относит и Россию. — Ю. К. ), которые превратятся в новых апостолов Павлов, святых Августинов, великих религиозных и нравственных лидеров. За ними пойдут массы. С достижением состояния катарсиса кризис закончится» (стр. 884).

Похоже, однако, что Сорокин сам испугался вывода, к которому пришел. В юности своей мечтавший о том, чтобы уйти в скит — по примеру св. Нила Сорского и других отшельников, в свое время прославивших его родные вологодские леса, — он в дальнейшем далеко отошел от религии, хотя и не совсем порвал с ней. Но в заоблачные выси он не устремляет взоры. В «Ди­намике», собственно, нет живого Бога, а только идея Бога; нет веры (то есть именно в этой книге нет, а вообще какая-то туманная вера, сохранившая некоторую связь с христианством, у Сорокина есть), а только оправ­дание веры: так, Сорокин пишет, что вера основывается на интуиции, но и любое знание, в том числе научное, в конечном счете тоже основывается на интуиции; поэтому постулаты веры имеют нисколько не меньшую силу, чем научные постулаты.

И все-таки П. А. — человек культуры, и прежде всего науки. И девиз его (по крайней мере в рамках «Динамики») — «не смеяться, не плакать, но понимать». Если исключить явно демонстрируемое им отвращение к чувственной культуре на стадии заката (тут не лишне вспомнить, что покровительница ученых Афина Паллада — девственница), то в остальном свои симпатии и антипатии он более или менее успешно прячет. И все же они проглядывают в отдельных разрывах его объективизма, позволяя заключить, что более всего ему по сердцу идеалистический тип культуры, с той или иной степенью удачливости способный уравновешивать (воспользуюсь строкою Гёте) «двоякий мир видений и вещей». Особенно в высших своих достижениях — на уровне Эсхила и Фидия, Гёте и Пушкина, Моцарта и Бетховена.

Вероятно, этой «слабостью» можно объяснить тот факт, что в некоторых местах своей книги Сорокин допускает, что грядущая эпоха будет идеациональной или идеалистической. Хотя возможность наступления идеалистиче­ской эпохи он нигде не аргументирует, а возможность (если не неизбежность) наступления идеациональной эпохи в разных местах аргументирует достаточно развернуто. Наиболее обстоятельную из аргументаций считаю необходимым привести полностью.

«Единственной причиной, почему смена господства этих форм (типов культуры. — Ю. К. ) в западной и греко-римской культурах сохранилась такой, что идеалистическая стадия обычно наступала после идеациональной, а не после чувственной, — является соображение эмпирического характера, а именно: на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким „диким”, что не может и не хочет „усмирить себя” и как „безумный шофер” может быть приведен в чувство только в результате дорожной катастрофы или административного наказания. Ему нужен „полицейский истории”, который в первую очередь подвергнет его тяжкому и чисто физическому насилию <…> а затем постепенно, после того, как его скрутят, на него наденут смирительную рубашку идеациональной культуры для конструктивного и подлинного „переучивания” и „переориентации” — как в отношении себя, так и в отношении мира ценностей и действительности в целом. Другими словами, чересчур дикий, чувственный человек вряд ли способен самостоятельно превратиться в идеалиста и после разрушения чрезмерно чувственной культуры построить культуру идеалистическую. Другое дело — человек идеациональный — скажем, монах, который, покинув внезапно свою келью и сверхчувственный мир, начинает различать благородную красоту реального, великолепного мира чувств, начинает осознавать, понимать и ценить ее утонченные аспекты. Гораздо легче спускаться с идеациональных снежных вершин на прекрасное плато идеалистической реальности, чем подниматься на него с равнины перезрелой чувственной культуры» (стр. 878 — 879).

Слово «полицейский» отнюдь не радует слух даже при фигуральном употреблении («полицейский истории»), но, право же, трудно представить, кто или что еще может «поставить на место» взбесившийся «телесный низ».

Конечно, на современный взгляд это жестокая перспектива. Тем более что новая идеациональная эпоха (или «спорная волна»?), если таковая наступит, неизбежно будет многоликой и породит не только «новыхап. Павлов» и «новых св. Августинов», но почти наверное также и «новых Савонарол» и «новых Кальвинов». А с ними — и новые «Сожжения сует» (ритуальные сожжения предметов культуры при Савонароле).

Но, может быть, наиболее неблаговидную часть этой задачи («Сожжения сует») возьмут на себя последние «фанаты» чувственной культуры? Говоря философским языком, они выдавливают из понятия культуры ее аксиологический смысл, оставляя только антропологический, уравнивающий «культуру» людоедов с культурой Эсхила. Ф. А. Степун еще в 20-е годы предсказывал, что для будущих поколений бетховенская мелодика может стать просто идиотическим карканьем; не пришло ли их время уже сейчас?

И потом, разве не более жестокими выглядят пророчества о гибели европейской цивилизации, которые мы находим у Шпенглера и других doomsayers (предвестников заката)? Замечу, что у того читателя, который отказывается «приветствовать жизнь» бессмысленным криком «уеа!» и сколько-нибудь задумывается о будущем, внимание к Шпенглеру за последние годы резко выросло; дошло до того, что выпускаются дайджесты «Заката Европы» (насколько я знаю, это редчайший случай, когда книга такого содержания «удостаивается» переложения в формат дайджеста).

В сравнении со Шпенглером Тойнби — если не брать в расчет надысторический план бытия — немногим менее пессимистичен. Он, правда, не разделяет мнение о неизбежности гибели европейской цивилизации, но все же находит ее в высокой степени вероятной и считает не лишним, выражусь так, готовить ей пятаки на глаза.

А Сорокин в своей рассчитанной на даль «оптике» — оптимистичен. Для вящей убедительности процитирую наиболее красноречивые в этом плане места его книги.

«Лучи заходящего солнца все еще освещают величие уходящей эпохи. Но свет медленно угасает, и в сгущающейся тьме становится все труднее ясно различать и надеж­но ориентироваться в обманчивых сумерках. На нас и на будущие поколения начинает опускаться ночь этого переходного периода со своими кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами. За ней, однако, занимается заря новой великой идеациональной или идеалистической культуры, встречать которую придется уже, вероятно, людям будущего» (стр. 790).

И еще:

«Каким бы глубоким ни был современный кризис — а он значительно глубже, чем думают большинство людей, — после трудного переходного периода смутно видится не пучина смерти, а горная вершина жизни, с которой открываются новые горизонты созидания и обновленный вид вечных небес» (стр. 29 — 30).

Можно, конечно, ослышаться, но порою кажется, что уже различимы первые звуки прилива наступающей «идеациональной» эпохи. Примечательно, что за последние десятилетия многие думающие люди (я говорю о Западе), остающиеся на позиции атеизма, поменяли отношение к христианству, признавая его за «историческую силу», сыгравшую и продолжающую играть скорее позитивную, чем негативную роль; кое-кто из них, не желая «возвращения христианства», ищет ему какую-то «замену»10.

Что несомненно, так это исчерпанность чувственной эпохи11.

Оговоримся, однако: прогноз Сорокина выглядит убедительным — в логике Сорокина. Это весомая логика — и все же не безупречная.

Враждебный всякой уникальности, Сорокин не хочет замечать, что европейская цивилизация, поднявшаяся на христианских корнях, существенно отличная даже от античной цивилизации, является уникальной в некоторых отношениях, в частности по степени своего распространения в мире. (Кстати, уникальность христианской цивилизации косвенно подтверждает уникальность христианства.)