Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Но писатель-Мишка ответил крайне серьёзно и даже немного торжественно, словно это был вопрос экзаменационного билета.

– Обязательно напишу. Но сначала – про Чечню. Про наши страдания, нашу кровь, погибших ребят. Про ложь и грязь политиков… Про всё. Мишка захлебнулся и замолчал. Ему трудно было говорить про это. Мог, наверное, только писать.

– Честно говоря, – всё же начал он снова, – немного страшновато: получится ли из меня настоящий писатель?

– Что так? – спросил Хирург.

– Злой я стал, как зверюга. Сам посуди. Сначала война. Иногда по ночам просыпаюсь – бегу отмывать руки от крови. А что на улицах сегодня делается? Большая часть голодных, остальные – жирные, сытые, так и хочется порвать на части. Писатель, по моим понятиям, должен быть добрым в душе. От Бога должен быть в сути своей. А я – злой. Злой бродячий пёс. Сын своего времени. Боюсь чистых страниц. Они душу требуют, а там горечь одна и злость. Можно ли с этим писать книги? Вот у меня какие мысли.

– В Бога тебе нужно уйти, – оживился похожий на раненого Ленина Гегель. – И возлюбишь всех. И всем простишь. Рука твоя радостью нальётся, а через неё – вся голова и вся оболочка от начала до последних мизинцев.

– Это я понимаю, – согласился Мишка. – Только как связать всё при нынешней жизни?

– Мысли, говоришь, тяжелые? – молвил задумчиво Хирург. – А ты, сынок, не привязывайся к ним. Смотри на них отстранённо, как на облака. Сегодня они хмурые или даже страшные. А завтра глядишь – светлые, лёгкие. Но тебя не трогают ни те, ни другие, потому что ты спокойный, сторонний наблюдатель. Это трудно, однако нужно научиться. Иначе не выжить. Иначе ты будешь только тою же хмурой тучей. Радуйся, что ты можешь видеть и то, и другое, что тебе дано, может быть, описать и то, и другое. Вот тогда в душе твоей воцарится равновесие, и ты сможешь писать, что видишь и чувствуешь своей чистой кровью. Понимаешь? Пойми, будь добр сердцем и поднимись над миром, как поднимались Шекспир, Толстой, Свифт. Сможешь подняться – станешь писателем. Не сможешь – увы… К тому же писатель сродни мудрому учителю, который не навязывает, не обучает, а показывает, как происходит всё в жизни, вдохновляет и зажигает учеников своим предметом, сродни опытному психологу, который не даёт конкретные советы, а подводит человека к самоанализу, к ответственному, самостоятельному выбору в той или иной жизненной ситуации. Сродни художнику, который может передать разноцветье красок окружающей природы и богатую палитру человеческих чувств. И этому всему надо всю жизнь учиться, потому что сама жизнь разнообразна и безгранична, и в этом самосовершенствование писателя. И тогда он будет интересен читателям. А если произведения автора не находят своего отклика в душах читателей, то тогда напрасен весь его труд. Но мне кажется, Миша, ты сможешь определить свой путь.

Писатель-Мишка обнял Хирурга.

– Спасибо тебе, мудрец ты мой дорогой. Спасибо тебе. Я всё понял, – растрогался Мишка, боевой солдат и вдруг зарыдал, как юный мальчик, у которого оборвалась первая любовь.

– Ну, ну, не надо, – взаимно обнял солдата Хирург. – Всё придёт со временем. Всё придёт.

– Зелень ты подкильная! Медуза, – выразил писателю своё отношение Боцман, несмотря на всеобщее Мишке сочувствие. – Чего ты стремишься обратно в Москву. Что там забыл? Чему там научат? Иди на флот, я тебе говорю! В море! В океан! Жить будешь трудно, красиво! Жизнь поймешь! Тогда напишешь. Там – школа. Ясно тебе, морда! Войну прошёл, а сопли распустил. Килька недожаренная.

– Извините, мужики, – опомнился Мишка. – Просто хотелось откупорить душу, а не перед кем. Вот кожура и лопнула.

– Пошли, проветримся, – предложил Борис, чтобы разрядить ситуацию. – Что-то жарко стало.

– В чём пойдёте? – сказал Богдан. – Я все сапоги, все портянки на верхнюю печку засунул, пока вы настольным приготовлением занимались. Вон пара валенок сухих стоит у порога. Можете сходить, побрызгать по очереди.

– Тогда я первый, – кинулся Борис. – Досиделся – аж щёки надуваются.

– Забери объедки собакам, – напутствовал Боцман. – Они ж понимают наш праздник, тоже ждут своё.

Хирург, дотерпев до своей минуты, вышел на крыльцо, ощущая жар тяжёлого войлока валенок. Он бросил лайкам дополнительное питание, которое не успел захватить Борис, и двинулся к лесу, восхищаясь вселенской тишиной тайги, в которой, тем не менее, шла своя особенная жизнь. Грелись где-то у костров усталые геологи, лесорубы, рыскали звери, добывая насущную пищу, сонные деревья устремляли в ночную высь заснеженные ветви, и тихо брёл куда-то ветер, заметая следы, да стряхивая с разлапистых веток лишний снег. Природа Колымы не была уже пугающей, голой, так как приоделась в лёгкую пушистую шубу.

Хирургу было хорошо. Он чувствовал надёжность в кругу друзей и надеялся, что в ближайшие дни плавные крылья авиа перенесут его совсем в другой мир, в другую жизнь, в которой он во что бы то ни стало отыщет своих близких, учеников, коллег, а главное – сына. От этих мыслей в нём самозарождалось и яркой свечой горело счастье. Горело на всю округу, которую Хирург жадно впитывал в себя и размещал посредине памяти, потому что с лёгкой грустью осознавал и слышал, как часы в этом месте планеты отсчитывают последние минуты его Колымской эпопеи. Было ясно, что сюда он вряд ли когда-нибудь вернётся, и душа его, память его, переполненные этим горестным и прекрасным местом Земли, унесут его, это место, навечно в дальние поля забвения и покоя… Но есть ли они для Хирурга, эти поля забвения и покоя? Пока он существует, в нём будет жить память, и от неё никуда не деться. Поэтому Хирург вбирал в себя всё окружающее, словно дышал целебным воздухом.

Оставляя за собой глубокие, ровные следы, Хирург дошёл до края поляны и с удивлением обнаружил пережеванный некогда ледником одинокий гранитный валун, покрытый пушистой снежной шапкой. «Когда и как затащило сюда этого сторожа Богдановской брусники?» – подумал Дмитрий Валов. Он потрогал камень сверху, желая обнаружить его специфическую шероховатость, но вдруг рука его наткнулась под снегом на какой-то железный, хозяйственный инструмент. Хирург зацепил железо кривыми пальцами и достал обыкновенное зубило, каким рубят проволоку, расщепляют трудные поленья или выбивают надписи на жёстких плоскостях. Подчиняясь сильному волнению, зову души, лекарь очистил камень со всех сторон от снега. На одной из сторон, обращенной к дому, неясно прочитывалась пальцами какая-то надпись. Хирург достал спички и выявил содержание. «Гурцало Екатерина Петровна» – гласила надпись. Далее следовали год рождения и год смерти. Гурцало – была фамилия Богдана. Следовательно, дальнейшая эпитафия понятно кем была высечена. «От тут она хотела лежать. Спи спокойно посреди тайги» – лаконично повествовала дальнейшая строчка.

Хирург снял шапку и постоял некоторое время в состоянии печальной пустоты. «Не долечил я тебя, Катюша», – укорил себя лекарь вслух и поймался на том, что он слукавил, ибо долечить жену Богдана было нельзя – так распорядилась судьба. Но об этом знал лишь целитель, и догадывалась сама Катерина.

Хирург собрался было идти в дом, но пальцами правой ноги сквозь войлок валенка почувствовал ещё один небольшой камень. Он нашарил его рукой и поднял с земли. Вероятно, это был скол с гранитного памятника. Обыкновенный, ничем не примечательный кварцит, похожий, тем не менее, размером и даже формой на золотой самородок, отягощавший карман Хирурга. Целитель извлёк кусок золота из шинели и сопоставил находки. Внешне они казались родными братьями. Однако один из них не представлял ровно ничего, тогда как другой был царём геологических чудес земли, драгоценнейшим из металлов.

Хирург ухмыльнулся. Внешнее сходство и внутреннее различие двух камней навело на мысль, что и в мире людей происходят те же процессы: малополезного материала полно, а вот золото – большая редкость.

Он положил бесполезный кварцит в другой карман и зашагал к дому, имея в голове чудную, как ему показалось, новую идею.

Пройдя мимо успокоенной дневным жеванием мудрой коровы, Хирург подвесил в горнице, на прежний гвоздь свою бесценную шинель, воссел на своё место и выставил в центр стола для всеобщего обозрения золотой самородок.

Боцман взглянул на друга, как на полоумного, подозревая, что тот изобрёл некую необычную шутку, не представляя, однако, размеров её опасности.

– Прошу налить! – выпятив по-воробьиному грудь, заказал целитель.

Конец первой части

Часть вторая

– Как вы думаете, что это такое? – произнес Хирург, когда Богдан выполнил его просьбу и налил по сто граммов. – Погляди, хозяин. Ты ведь, кажется, специалист.

Богдан взял в руки драгоценный металл, повертел его, рассматривая на свет, взвесил на ладони и положил на место.

– Трястя его маму знае, – сказал он на своём западноукраинском языке. – Но сдаётся мине, грамм триста пятьдесят чистого золота будет. А може, и больше. Я работал на руднике. Видал самородки, но такие не попадалось, – доложил лесной житель и безразлично черпанул ложкой икры из миски.