Конспект - Павел Огурцов

— Я и не сомневаюсь. Но ведь проект мог выйти досрочно. И вот индустриализация, лозунг — пятилетку в четыре года, и вдруг — такое отношение.

— А разве справедливо, что работающие и лучше, и хуже получают одинаково?

— От каждого по способностям, каждому по труду — это будет при социализме. А социализма у нас еще нет, мы его только строим. И потом: разве мы ради денег работаем? Немного больше, немного меньше — какая разница? Просто удивительно: ведь умные люди, хорошие специалисты и такое отношение! Ты понимаешь, как еще сильна буржуазная идеология?

Я не знаю кто из них прав. Логика как будто на стороне Изъяна, а мои симпатии — на стороне Байдученко.

Изъян и я с работой освоились быстро и редко задавали вопросы. Но работа была уж очень однообразной, стала неинтересной и скучной. Скрашивало общение с Байдученко и Рубаном. Оба старше нас на тринадцать лет, киевляне, соученики по политехническому институту, друзья, веселые и остроумные, а Байдученко еще и хороший рассказчик. Бывало так: Андрей Владимирович начнет рассказывать, развернется со стулом лицом к нам, положит локти на мой стол, за ним развернется Рубан, положит локти на стол Изъяна и подключается к разговорам... Вдруг заходит начальство. Байдученко делает зверское лицо и говорит «Изображайте работу», потом он и Рубан не спеша и не одновременно поворачиваются к своим столам.

Отец Байдученко был владельцем небольшой типографии, печатавшей визитные карточки, приглашения, бланки и прочую мелочь. Но все равно — буржуй. Однажды, когда решалась судьба Андрея Владимировича, его спросили:

— Кто твой отец?

— Типограф.

— А, топограф! Ну, это — свой брат.

Юнцом его призвали в армию и определили в варту — охрану гетмана Скоропадского.

— Служба была нетрудная: в опереточной форме стояли у входа в резиденцию. Насмотрелся на немцев, выезды, приемы. Наша охрана была не настоящая, а парадная, для отвода глаз, что ли, а может — для национального колорита, а настоящая охрана в глаза не бросалась. Потом эта служба в варте мне боком выходила, правда, тогда к этому относились не так свирепо, как теперь.

Когда гетман вместе с немцами бежал в Германию, Байдученко тоже бежал.

— Но не в Германию, а домой, и сначала скрывался. Страшное это дело — скрываться: из своей комнаты не выходи, к окну — не подойди, звонят в дверь, — мало ли кто, — прячься, а хуже всего — ночи: а ну как обыск? И сам извелся, и дома все извелись.

Когда в Киеве петлюровцев сменили красные, Байдученко перестал прятаться, его мобилизовали и отправили на фронт. Рубан при Скоропадском служил в какой-то русской части, его ранили под Киевом, он лежал дома, а когда поправился, — и его красные мобилизовали и тоже отправили на фронт.

Услышав, что я назвал Изю Колосовича Изъяном, Рубан переспросил:

— Как вы его назвали?

— Изъян.

— Это ваше полное имя? — обратился Рубан к Изъяну.

— Мое полное имя — Израиль.

— Было, — сказал я. — Но уже четвертый год как стало — Изъян. Они засмеялись.

— И вы терпите? — спросил Байдученко.

А что я могу сделать? Понемногу-понемногу, но и Рубан, а за ним и Байдученко стали называть Изю «Изъяном», добавляя сначала: «Если вы ничего не имеете против». Изъян против ничего не имел, а мне сказал:

— Из Изи я давно вырос, Израиль, по-моему, требует отчества, а до отчества я не дорос...

Изъян — так Изъян.

— Какая покорность судьбе! — не удержался я.

Байдученко и Рубан сели лицом к нам, и Байдученко спросил:

— А что, у вас в техникуме никаких заданий не дают или вы выезжаете на бригадном методе?

— Нет, мы сами делаем задания, — сказал я.

— Каждый из нас делает все сам, — уточнил Изъян.

— Когда же вы их делаете?

— После занятий, — сказал Изъян.

— В техникуме или дома, кому как удобней, — добавил я.

— А что? — спросил Изъян.

Они переглянулись.

— А вот что, — сказал Рубан. — Можете делать свои задания и здесь. Но только не афишируйте это и не в ущерб работе.

Если при выполнении заданий мы к ним обращались с вопросами, они охотно нас консультировали, но сами не напрашивались. А вскоре я с удивлением заметил, что Изъян занимается еще и физикой, и позавидовал его увлечению. Однажды Рубан сказал мне:

— Изъян выполняет задания дольше вас. Ему труднее заниматься?

— Труднее заниматься мне. А он все делает более тщательно и, наверное, хорошо обдумывает.

И тут же обозлился: какого черта я должен врать из-за Изъяна? В тот же день по дороге в техникум говорю Изъяну:

— Вот ты осуждаешь Рубана и Байдученко за их отношение к работе. А сам? Не только выполняешь учебные задания на работе, но еще и физикой занимаешься.

— А что ты хочешь? Ну, предположим — я все время буду только работать. А Рубан будет мои работы складывать и держать у себя неизвестно сколько. Объективно это — вредительство.

— Ты что, с ума сошел!? — закричал я и остановился.

— Не кричи! Я делюсь с тобой своими мыслями, а ты кричишь на меня. Пошли, чего стоишь?

— Изъян, подумай, что ты говоришь? Ведь они работают лучше всех и больше всех выпускают проектов. А ты их обвиняешь во вредительстве. Ну, мало ли что они иногда скажут...

— Не мог подобрать подходящее слово и сказал по-украински, — з пересердя. — Вспомнил как по-русски и добавил: — сгоряча.

— Не в том дело, что они что-то там сказали. Дело в том, что они работают не в полную силу – это же всем ясно. И это — дурной пример. А дурные примеры, извини за банальность, — заразительны. Вот в этом и вредительство. Теперь понял?

— Мысль твою понял, но согласиться с ней не могу. Не хватало еще, чтобы ты это где-нибудь ляпнул.

— Об этом можешь не беспокоиться. Я сказал только тебе. Ты не согласен со мной? Опровергай.

Я готов опровергать, но нас догнали соученики, и мы заговорили о чем-то другом.

7.

Этой осенью Лиза, Сережа и я поехали на Благбаз, — так уже давно называли Благовещенский базар, — а оттуда они вернулись на трамвае, а я — на подводе с картошкой. Картошки было так много, что рассыпали ее сушить по частям. У Сережи было заметно хорошее настроение, и за обедом он сказал:

— Картошки хватит до нового урожая, кролики есть — год как-нибудь проживем.

— Все надоедает, если часто есть, — сказала Лиза, а вот картошка, сколько не ешь, не надоедает.

— I хлiб, — сказала бабуся.

— За хлiб я вже й не кажу, тiльки його мало.

Той же осенью, но позднее, а может быть и зимой, из Ленинграда в Харьков переехали Евгения Николаевна Торонько с мужем. Близилось окончание строительства тракторного завода, и Василий Гаврилович занял на нем большой пост, не помню какой, но не удивлюсь, если даже и главного инженера. Днем — на работе, вечером — в техникуме, в выходные — много дел, не всегда и вырвешься погулять с друзьями, и я давно не был у Кропилиных, Торонько все еще не видел, да и не скучал по ним. Но однажды папа сказал, что Торонько получили квартиру и, страхуясь от уплотнения, просят, чтобы я у них прописался и ночевал. Мне не хотелось, к тому же стало досадно: вспомнили, когда понадобился. Юровские и Галя, как всегда, когда речь шла об интересах Аржанковых или Кропилиных, помалкивали, а папа сказал: