Твой образ (сборник) - Светлана Ягупова

— Ну-с, похож на гусара? — Некторов приглаживал усы с щегольством и удовольствием.

Это новое, пусть искусственное, превращение на миг принесло уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.

Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым. Но тот, кивнув Октябревой, мельком скользнул взглядом по Некторову, не узнав его. «Отлично, — подумал он. — Теперь остается, как в сентиментальном романе, посетить собственную могилу или оказаться братом матери и дядей своей жены».

Солнце уже садилось, но все еще пекло с жестоким остервенением. В многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свое изгойство, оторванность от всего и всех.

В троллейбусе его грубовато потеснили два брата-атлета. С тоскливой обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом, что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей уже новой привычке стал рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это слегка утешало. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо перекошено нервным тиком. Слава богу, у бородулинской невзрачности нет броских дефектов.

Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице. Октябрева плелась где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были устремлены к дому, куда он шел. У подъезда остановился, перевел дыхание.

— Я тоже войду, — раздался рядом голосок.

— Это уже нахальство, — возмутился он, не оборачиваясь.

— Войду, — упрямо повторила Октябрева.

— Поймите, это бестактно, — он развернулся к ней. — Да я просто не пущу вас к себе.

— К себе? — Губы девушки грустно изогнулись.

— Ах, ясное море, — выругался он. — Ну идемте, идемте, полюбуйтесь уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной подружкой.

— Как не стыдно!

— Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить себе удовольствие — переночевать дома. На правах друга Некторова, приехавшего, скажем, из Киева.

— Вы с ума сошли, — заволновалась она. — В клинике будет переполох.

— Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.

Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так раздражала его, что он даже не успел проникнуться серьезностью положения и здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в груди. Ни волнения, ни страха.

— Не пущу! — Октябрева вцепилась в его рукав. — Или пойду с вами. Вдруг плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.

— О каких правах вы тут болтаете? Принесли одежду, грим, помогли выбраться в город и вдруг стали права качать. Не смешно ли?

— Вы черствый, злой, эгоист.

— Ну-ну, продолжайте: нахал, подонок, уродина, психопат.

Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Некторов узнал в ней соседку по площадке и чуть было не поздоровался.

— Шут с вами, пошли, — грубо сказал он и стал подниматься на второй этаж. Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой злобно-отчаянный взгляд.

Глаза девушки расширились от испуга. Покусывая губы, она вертела сумочку. Он усмехнулся.

— Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история: Одиссей возвращается домой, а его не узнают. — И решительно нажал кнопку звонка.

Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил болезненный толчок в груди — перед ним стояла мать. Волосы ее совсем побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый ком, он глубоко вздохнул, стараясь придать лицу спокойствие. То, что организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что удар встречи несколько притупился, стушевался, и это было спасением.

— Входите, — пригласила Настасья Ивановна равнодушно, не спрашивая, кто они и откуда.

— Я — бывший сослуживец Виталия, из Москвы, — сказал он слегка осевшим голосом и неожиданно представился: — Бородулин Иван Игнатьевич. А это Лена, моя супруга.

Октябрева вспыхнула от такой выходки, уничтожающе взглянула на него, но промолчала, любезно улыбнувшись хозяйке.

— Идемте, — таким же безразличным тоном сказала Настасья Ивановна. С того дня как она потеряла своего мальчика, все для нее лишилось смысла, потянулась длинная череда одинаково тусклых дней. Несправедливость судьбы надломила ее. Поддерживало одно — ожидание будущего внука. Но все, что имело хоть малейшее касательство к сыну, было дорого ее душе.

Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. Тахта, застланная зеленым покрывалом, письменный стол, полка с медицинской энциклопедией. Книжный шкаф, на верху которого великолепная коралловая ветвь гипсовой белизны. Не из этой ли комнаты вынесли его несчастное тело? — мелькнуло у Некторова. Лишь один новый предмет — крупно увеличенное фото на стене, окантованное траурной рамкой. Увидев его, Некторов обомлел, в горле защекотало, забулькало, и он чуть не расхохотался. Какое дурацки важное лицо у этого парня!

— Садитесь, — кивнула Настасья Ивановна.

Но ни он, ни Октябрева не шелохнулись — так приковал их внимание портрет. Настасья Ивановна вынула из халата платок, промокнула глаза, повторила:

— Садитесь.

Только тогда он перевел взгляд на мать, увидел, какой она стала щупленькой, как небрежно одета — в халате, тапочках на босу ногу, — и, как-то сразу потеряв контроль над собой, рванулся к ней. Она растерянно и неловко обняла его. Беспомощно зарывшись лицом в ее грудь, он невнятно промычал: «Мама!»

— Милый, вы так сильно любили моего сына? — неясная тревога охватила ее. — Кто вы?

Октябрева оглушенно смотрела на них, и лишь когда Некторов опомнился, соскользнула в кресло.

Он провел ладонью по лицу, взял себя в руки. Трезвым сдержанным тоном сказал:

— Виталий проходил в моей клинике ординатуру. Способный был человек. Я бы даже сказал талантливый.

«Однако скромности ему не занимать», — отметила про себя Октябрева, но тут же устыдилась своего вывода — ведь он мать утешал!

— Виталий много рассказывал о вас, — продолжал Некторов, жадно всматриваясь в материнское лицо. «Это же я! Узнай меня!» — стучало его сердце. Однако бесцветные от слез глаза матери смотрели на него с отрешенной приветливостью. Часами она могла слушать о своем сыне, поэтому попросила:

— Расскажите что-нибудь о нем. — И обернулась к Октябревой: — А вы знали Виталика?

— Нет, — смутилась Октябрева.

— Мы поженились недавно, — выручил ее Некторов и неизвестно зачем сочинил: — Моя первая супруга скончалась.

— Значит, и у вас горе. — Настасья Ивановна сочувствующе покачала головой.

Ему стыдно было этой лжи — он никогда не врал матери. Припасть бы сейчас к ее ногам, открыться. Но нельзя.

— Помню, однажды Виталий пришел ко мне сияющий, как медный пятак, — начал он сочинять на ходу, чтобы немного отвлечь ее от грустных дум. — «Вот, — говорит, — смотри». И достает из кармана орех. Обыкновенный грецкий орех. Раскусывает его и подносит мне на ладони: «Ну, как тебе нравятся эти полушария, извилины? Чем не мозг человеческий? Вдруг это растеньице — не что иное, как мыслящий субъект?»

— Да, он был выдумщиком, — улыбнулась мать. — Он и опыты проводил какие-то совершенно фантастические.

— Слыхал, — обрадованно подхватил Некторов. Может, удастся сделать хоть самый малый намек? — Это были операции по пересадке мозга у обезьян. Очень перспективные эксперименты. Кстати, совсем недавно Косовский и Петельков пересадили мозг от одного пострадавшего в катастрофе человека к другому.

— Тоша что-то такое рассказывала, — поморщилась Настасья Ивановна, — но я не вдавалась в подробности. Все это так необычно и, знаете ли, страшновато. Но будь Виталик жив, он наверняка оказался бы в числе этих знаменитых ныне хирургов.

— Виталий писал, что вас его работа не удовлетворяла, — помрачнел Некторов. — И напрасно.

Октябрева напряженно следила за нитью опасного разговора.

— Напрасно вас отпугивала его работа, — повторил Некторов. — Представьте на миг, что мозг вашего сына удалось спасти.

— Зачем такие предположения, — Настасья Ивановна встала. Было видно, что разговор неприятен ей. — Надо что-нибудь приготовить. — Она вышла на кухню. Некторов пошел следом.

— Утешать не умею, — сказал он, чтобы сгладить неловкость. — Скажу одно: Виталий был бы очень огорчен, увидев вас такой убитой.

Она вздохнула:

— Знаю. Он всегда оберегал меня. — И опять тревога закралась в ее сердце. Что-то почудилось в интонациях гостя. Пристально взглянув на него, она отвернулась к плите. А в следующую минуту чуть не вскрикнула — ее обняли за плечи и уткнулись носом в шею точно так, как любил это делать сын. Она стояла, боясь шелохнуться. Вот сейчас обернется и…