На острие меча - Богдан Сушинский

— О-дар!

Графиня поняла, что она и Кара-Батыр стали свидетелями некоего старинного славянского, еще племенного, ритуала, поэтому, уже не вмешиваясь, молча ожидала, чем он завершится.

— Есть право воина, князь. По этому праву и говорю: все это твое, — едва заметно кланяясь, но даже в поклоне сохраняя гордую осанку, снова подступал к Одару-Гяуру Хозар.

— Я сказал, Хозар, — вскочил в седло князь, — бери и владей.

Хозар оказался почти рядом с графиней. Видя, что диалог зашел в тупик, Диана де Ляфер решила, что самое время вмешаться в этот странный ритуал раздела военной добычи.

— Передайте все это мне, Хозар. Князю действительно неудобно принимать из рук своего воина то, что тот добыл в бою. Хотя князю без княжества драгоценности, несомненно, нужнее — в этом вы абсолютно правы, — одарила она Гяура своей белозубой улыбкой.

Хозар растерянно взглянул на князя. Тот сидел с непроницаемым лицом, словно все, что здесь происходит, его уже не касается.

— Не беспокойтесь, я верну драгоценности вашему князю именно тогда, когда они ему более всего понадобятся. Ему и тому делу, ради которого вы пришли на землю своих предков, — по-своему истолковала растерянность воина графиня, пересыпая польскую речь заученными украинскими словами. — Или же я сама найду им достойное применение. Такое, которое когда-нибудь способно будет помочь в трудные дни и князю, и вам, Хозар.

Не дожидаясь ответа русича, она взяла из его рук брошь и мешочек и положила их в притороченную к седлу суму Кара-Батыра. Гяур и Хозар вопросительно переглянулись. Развязка оказалась неожиданной для обоих, однако оба они понимали, что изменить что-либо уже нельзя.

— Я правильно решила ваш спор, мои храбрые воины? — спросила графиня славян и, еще раз одарив всех улыбкой, направила коня к уже остывающему после боя лагерю. Как раз в это время со стороны руин в их сторону двинулась целая группа воинов, очевидно, пытавшихся выяснить, что здесь, у этой рощицы, происходит.

— Мудрое решение, — согласился Гяур, трогаясь вслед за Дианой и предоставляя ее слуге-татарину право взять себе любого прибившегося к ним коня.

— О-дар, — без особого энтузиазма поддержал его Хозар, вскочив в седло. — О-дар! — прокричал он, как кричал всегда, когда хотел высказать беспрекословное повиновение князю.

А преданностью он не переставал поражать не только Улича и всех остальных воинов дружины, но и самого Гяура. Привыкнуть к такой преданности и такому повиновению, кажется, было невозможно.

42

— Прошу прощения, мадам. Очевидно, леди ошиблась или чего-то не поняла, — смущенно и раздосадованно проговорил Кристиан, наткнувшись в покоях маман Эжен на ее холодное безразличие. Ему и самому не нравилось, что Стеймен подняла его, не дав досмотреть свои холодные, неохватные, как гранитные валуны на берегу залива Солуэй-Ферт, шотландские сны.

Он все отступал и отступал к двери, пока строгий, не допускающий возражения голос маркизы не остановил его у самого порога.

— Я еще не отпустила вас, Кристиан.

— Уйти я смогу только с вашего согласия, маркиза.

— Подойдите поближе, не заставляйте меня повышать голос.

Кристиан робко приблизился. Настолько, что Эжен смогла ощутить терпкий, отталкивающий запах мужского тела: букет из пота, несвежих волос под мышками и… табака. Каким же отвратительным показался маркизе в эти минуты дух — нет, не этого неухоженного шотландца, которого в принципе нетрудно будет отмыть, — а мужчины как такового!

В то же время маркиза прекрасно понимала, с какой стати леди Стеймен направила сюда шотландца. Эта англичанка ирландского «разлива» поняла, что, после того как Эжен отказалась от встречи с другой, более покладистой, нежели норовистая Амелия, пансионесойс, единственный способ усмирить ее плоть и придать уверенности в себе заключался в том, чтобы провести утро с Кристианом или с Гафизом. Вот только обращаться в такую рань к угрюмому, свирепому турку леди не решилась, опасаясь при этом гнева не только турка, но и самой маман Эжен.

Шотландец же отказать ей в столь сладостной услуге не посмел. Да и с какой стати? Но такому же образу мыслей подвергала себя в эти минуты и маркиза: если уж леди Стеймен умудрилась затолкать в ее обитель этого буйволоподбного островитянина, то какого дьявола?! Почему бы не воспользоваться животной похотью этого плебея, чтобы унять свою собственную… столь же низменную, а значит, плебейскую?

Все еще стараясь не обращать внимания на опротивевший ее нутру мужской дух, маркиза приподнялась на локте и внимательно осмотрела воина. Принимая его к себе на службу, маман, в присутствии герцогини д'Анжу, предупредила: если он осмелится вступить в половую связь с какой-либо пансионессой, на следующее утро тело его найдут в реке, под скалами «Лесной обители».

По тому, как спокойно и вежливо маркиза обрисовала ему эту перспективу, шотландец, давно привыкший к суровым нравам дворцов и родовых поместий, безошибочно определил: слова маркизы — не угроза, а дружеское предупреждение человека, который, случись эта дикая связь, просто не сможет поступить иначе. И помочь ему тоже ничем не сможет.

— Здесь, как на поле брани: всегда есть опасность потерять собственную душу за желание заполучить душу врага, — спокойно прокомментировала ее предупреждение герцогиня д'Анжу, окончательно доконав воина своим беспристрастным толкованием.

Вспомнив об этом, Эжен посмотрела на отдающую мужским тленом громадину с нескрываемым сочувствием. Самодурство двух сафисток [20] превратило это быкоподобное существо в евнуха при целом гареме страждущих по мужчинам девиц. Правда, в последнее время сама леди Стеймен все же умудрилась обречь его на небурную, полуплатоническую любовь. Однако обреченность на связь с этой холодной, ни к чему не стремящейся женщиной лишь усугубляла половые страдания Кристиана. Причем усугубляла еще и потому, что шотландец успел застать Эжен в ту пору, когда близость с мужчиной казалась ей настолько естественной, что позволяла мечтать о молодом страстном рыцаре. И даже после месячного пребывания в пансионате д'Анжу маман все еще снизошла до того, что дважды затащила этого туповатого горца к себе в постель.

Размечтавшийся по этому поводу Кристиан тогда еще не понимал, что для владелицы пансионата эти короткие, нахрапистые, но какие-то слишком уж несуразные возлежания были всего лишь прощанием с грезами — и не более того.

— Раздевайся, Кристиан, раздевайся, — вдруг коварно выплеснула на воина остатки своей лесбиянкой жалости маман Эжен. — Ты не настолько прекрасен и приятен, чтобы я могла любоваться тобой, как одной из безжизненных статуй Лувра.