Цена крови - Брейсвелл Патриция

– Вы же знали, что когда-то это должно было случиться, – сказала Уаймарк.

– Ему нет еще и пяти лет, – с горечью в голосе бросила Эмма. – Он еще слишком мал, чтобы понять, почему его отсылают отсюда, и я не позволю, чтобы он оставался там один среди незнакомых людей.

Почему только она не приготовилась к этому заранее?

А потому, ответила она себе, что не хотела сталкиваться лицом к лицу с этой проблемой даже в своих мыслях. И теперь она должна найти способ решить ее в течение одного часа.

Она посмотрела в глаза Уаймарк и увидела в них отражение своего собственного горя. А еще она увидела там понимание и покорное смирение. Уаймарк уже догадалась, что было у нее на уме.

– Вы хотите, чтобы Роберт сопровождал Эдварда, – сказала Уаймарк и тяжело вздохнула. – Да, конечно, он должен это сделать. Эдварду понадобится компаньон.

Эмма сжала ее руку. Уаймарк угадала, но это было еще не все.

– Я хочу, чтобы вы поехали туда оба, – сказала она. – Роберту будет только на руку продолжать расти рядом с Эдвардом, а ты позаботишься об обоих наших сыновьях. Поселись где-нибудь неподалеку от аббатства и посылай мне весточки об Эдварде как можно чаще. Отец Мартин тоже поедет с вами; его охотно пустят на территорию аббатства. – Она сделала паузу, перебирая в уме, что еще должно быть сделано. – Вас будет сопровождать кое-кто из моей нормандской охраны, а у Эдварда должен быть свой камердинер для его личных нужд, человек, которому мы могли бы доверять. Думаю, это будет юный Лифинг.

Все происходило слишком быстро. Она чувствовала себя беспомощной в борьбе с обстоятельствами, которые не могла контролировать, как будто ей приходилось бороться с неукротимой бурей. Она внимательно смотрела в лицо Уаймарк, знакомое ей так же, как свое собственное, а затем заключила ее в долгие и крепкие объятия.

– Я буду скучать по тебе, – прошептала Эмма. – Сейчас трудно сказать, сколько мы будем в разлуке, но у Эдварда должен быть кто-то рядом, к кому он мог бы обратиться, если его нужно будет успокоить и утешить, а ты была для него словно вторая мать. Будь как можно ближе к нему.

– Обязательно, – сказала Уаймарк. – Он мне как родной сын. И вам об этом известно.

Наконец они выпустили друг друга из объятий, и Эмма, поцеловав подругу в лоб, сказала:

– Поторопись. У тебя очень мало времени.

Уаймарк кивнула, а когда она ушла, Эмма, прежде чем идти помогать Эдварду собираться, кончиками пальцев надавила на свои глаза, чтобы придать лицу выражение, хотя бы отдаленно напоминающее невозмутимость. Когда она убрала ладони и открыла глаза, то увидела, что возле нее стоит Марго с чашей вина в руках.

– Выпейте немного, – сказала Марго. – Это успокоит вас, и именно такой должен запомнить вас Эдвард.

Она взяла чашу, послушно сделала глоток, потом еще один, после чего с благодарной улыбкой протянула вино обратно Марго.

– Я хочу, чтобы ты завернула покрывало для алтаря на всю длину в вощеную шерстяную ткань, – сказала она. – Оно должно отправиться в Или вместе с Эдвардом. Я не знаю, какие дары собирается послать туда король в оплату за приют для своего сына, но аббат будет ожидать какой-то компенсации также и лично от меня.

Она не пошлет Эдварда туда с пустыми руками. Нет, она обязательно сделает так, чтобы аббат был ей признателен. Шелковое покрывало для алтаря, расшитое золотом, станет лишь первым ее даром из многих. Святой Бригитте придется подождать.

Через час, стоя на ступеньках часовни у западных ворот, Эмма подняла своего сына на руки, чтобы пожелать ему счастливого пути.

– Я поцелую тебя нашим особым поцелуем, – сказал он, обхватив ее руками за шею.

Она кивнула и закрыла глаза, а он стал целовать ее сначала в лоб, в веки, потом в губы, а последний поцелуй пришелся в кончик носа.

– Благослови тебя Господь, – сказал Эдвард, совсем как тогда, когда они прощались каждый вечер перед сном.

– Храни тебя Господь, – ответила она, хотя и не была уверена, что Господу можно довериться в таком вопросе.

Эдварда подняли и посадили, как и Роберта, в седло перед одним из ее нормандских вассалов. Уаймарк ехала рядом, и, когда вся группа уже тронулась, она на прощание помахала ей рукой. Эмма сухими глазами следила за тем, как всадники исчезают в тумане. Затем она отправилась искать короля.

Он по-прежнему находился в большой зале, где принимал Эдварда перед его отъездом; вокруг него толпились чиновники и прислуга, занимавшиеся, как она догадывалась, последними приготовлениями к предстоящему сбору флота в Сандвиче. Она уклонилась от попытки Хьюберта объявить о ее прибытии и прямиком направилась к помосту, на котором за столом, заваленным бумагами, восседал Этельред.

– Я исполнила ваш приказ относительно моего сына, милорд, – сказала она, – но я хотела бы знать, почему вы настояли на том, чтобы отослать Эдварда, в такой холодной и бессердечной манере. Это было сделано жестоко, и я хотела бы знать причины этого.

Как только она заговорила, все в зале тут же умолкли, но она говорила твердо и решительно. Пусть слушают все. Вероятно, им будет любопытно узнать его ответ в не меньшей степени, чем ей самой.

– Вы просто расстроены, миледи, – сказал он, даже не удосужившись взглянуть ей в лицо. – Я обсужу с вами все ваши тревоги позднее.

– Если вы посмотрите на меня, милорд, вы заметите, что я не расстроена. Мне просто интересно. И думаю, что как ваша королева, – она сделала упор на свой титул, – я заслуживаю ответа.

Тогда он действительно посмотрел на нее, после чего едва заметным щелчком пальцев очистил залу от зрителей. Этот жест был атрибутом его власти, который он использовал так небрежно, мимоходом, что можно было действительно подумать, будто он не догадывается, насколько устрашающе это выглядит. Но Эмма хорошо знала короля и понимала, что каждое его слово и каждый жест имеют свою цель. Этим он напоминал ей, что, хотя она, может быть, и королева, ее власть является лишь отражением власти его самого и Эдварда как его наследника. А теперь Эдвард уехал.

– Вы страдаете, миледи, оттого, что потеряли своего сына? – спросил он. – Или же, возможно, явное желание вашего сына уехать от вас настолько вас расстроило?

Эти слова были рассчитаны на то, чтобы причинить ей боль, и первым ее желанием было немедленно и резко ответить ему. Однако она не имела оружия против него. Она не могла сделать ему больно, сказав, что у его сына нет к нему никаких чувств, потому что Этельреду было наплевать на это. Он хотел только, чтобы дети боялись его, и в этом он преуспел, даже очень.

– Вместо того чтобы насмехаться надо мной, – сказала она, – вы могли бы похвалить меня, ведь я воспитала своего сына так, что он подчиняется вашим приказам, не задавая вопросов. И я по-прежнему хотела бы знать, почему вы сочли необходимым отослать Эдварда, не предупредив об этом заранее.

– Мне сообщили, – сказал он, продолжая читать один из документов, лежавших перед ним, – что вы носите ребенка. Почему вы оказались настолько забывчивы, что не удосужились поделиться со мной столь радостным известием?

Выходит, кто-то предал ее. Опешив, она уже открыла было рот, чтобы ответить, но он взмахом руки остановил ее объяснения.

– Это не имеет особого значения, – продолжал он. – Теперь, когда Эдвард уехал, вы сможете направить всю вашу энергию на подготовку к предстоящему рождению ребенка. С этой целью вы освобождаетесь от необходимости присутствовать на заседаниях совета – на неопределенный срок.

– Милорд, я лишь хотела быть полностью уверена…

– Через три дня я уезжаю в Сандвич. Вы со своим окружением остаетесь здесь, в Лондоне, и до моего отъезда на юг вам запрещается входить в мою залу или в мои покои без вызова. Я не желаю видеть ваших выходок, подобных тому, что произошло сегодня. Вам это понятно?

– Нет, не понятно, – бросила она. – Я не ваша пленница, и я не ребенок, хотя относитесь вы ко мне именно так. Если вы не желаете слушать мои советы, я буду держать язык за зубами, но отлучение меня от двора предполагает, что я совершила какое-то преступление, хоть ничего дурного я не сделала. Почему мы всегда должны находиться в противостоянии? В чем мой проступок?