Мертвый остров - Николай Свечин

– Я не знаю, – растерялась Инцова. – Так всегда было!

– А на первое полугодие они больше?

– Чуть-чуть.

– А сколько всего полагается в год на нужды аптеки? Я пока не успел разобраться во всех отраслях окружного хозяйства. Прошу меня извинить и просветить.

– Сто пятьдесят рублей положено на первое полугодие, и сто двадцать пять рублей восемьдесят копеек – на второе. А тут этот досадный разрыв, когда лекарства заканчиваются весной, а новый завоз будет только осенью. Из года в год так происходит, но начальство…

– Что начальство? Вы обращались с этим вопросом к Ипполиту Ивановичу?

– Много раз! – Клавдия Провна раскраснелась, и ее нездоровая изможденность стала заметнее. – Каждый год! Но господину Белому это неинтересно. А ведь он закончил университет! Казалось бы, образованный человек… должен быть сердобольнее…

– Образование – еще не патент на порядочность, – возразил Лыков, и акушерка тут же приободрилась.

– Алексей Николаевич! Я повсюду слышу об вас хорошие отзывы. Причем и от каторжных, которые презирают любое начальство. Вы стремитесь избегать лишней жестокости, и люди это замечают. Нашим с вами подопечным и без того тяжело…

– Клавдия Провна, и я об вас наслышан и давно хотел познакомиться. Но вы должны меня понять. Я – чиновник тюремного ведомства. Какой бы ни был у меня характер, доброе сердце или не очень, карательные меры неизбежны. И где тут лишняя жестокость, а где – неизбежная и необходимая, вопрос весьма сложный. Поэтому я не обещаю вам полного содействия. Вы можете позволить себе быть абсолютно доброй. А репрессивная государственная машина – нет. И хотя в ней много несправедливостей, она нужна, покуда есть преступники.

Акушерка слушала надворного советника внимательно, словно повторяла про себя каждое его слово. А когда поняла общий смысл, насупилась.

– Это не значит, Клавдия Провна, что вы не должны сюда приходить в надежде на помощь, – продолжил Лыков. – То, что смогу, я всегда для вас сделаю.

– Не для меня! – вскричала акушерка. – А для несчастных людей!

– Виноват, для наших с вами несчастных подопечных. Но сделаю ровно то, с чем сам буду согласен. Этот момент прошу иметь в виду. Мы с вами по-разному смотрим. На мне ответственность перед Богом и начальством, на вас – только перед Богом. Поверьте, она много легче. Теперь что касается хлоралгидрата. В Петербурге перед отъездом мне вручили некоторую сумму на благотворительность…

Глаза Клавдии Провны алчно загорелись.

– Могу я поинтересоваться…

– Эти люди просили не называть их имен. А сумма – девятьсот пятьдесят рублей.

Никаких благотворителей, конечно, не было; Лыков намеревался потратить на нужды аптеки собственные деньги. Но предпочитал не сообщать об этом малахольным акушеркам…

Инцова опять покраснела – от экзальтированного возбуждения. Вообще, перемена лица происходила с ней часто и быстро, делая из женщины то почти милашку, то некрасивую болезненную особу. Лыков смотрел и поражался. В этих переходах было что-то не совсем нормальное. Но искреннее, не напускное. Сыщик решил про себя сохранять с любительницей самопожертвования приличную дистанцию.

– Простите, Алексей Николаевич, – вкрадчиво, как биржевой махер, начала выспрашивать акушерка. – На какую сумму я могу рассчитывать из той, что вы назвали?

Лыков с удивлением увидел, что Клавдия Провна вся вытянулась и как-то льнет к нему. Не покидая при этом кресла. Ради хлоралгидрата она была готова подхалимничать перед начальством и даже неумело строить ему глазки! Поразительная женщина…

– Мне, признаться, некогда заниматься благотворительностью. Округ большой, а я только начинаю разбираться в делах. Вы же лучше других знаете, у кого какая нужда. Давайте решим так. Завтра я получаю от вас список лекарств…

– Там будет рублей на триста! – радостно вставила Инцова и тут же испугалась. – Можно?

– Конечно.

Акушерка молча вцепилась в ручки кресла так, что побелели пальцы. Прямо институтка какая-то, подумал Лыков с раздражением.

– Далее вы получаете груз с «Феллокса» – я дам вам рабочих. Потом мы с вами вместе смотрим, сколько осталось денег. И вы исходите из этой суммы. Выбираете самых нуждающихся и сообщаете мне. Я – прошу не обижаться – проверю. И вручу вам средства.

– Конечно, конечно! – с готовностью закивала акушерка. – Ведь именно с вас потом спросят благотворители! Ах, Алексей Николаевич! Как это славно! Какой чудный день… давно в моей жизни не было такого дня…

Инцова вскочила. Казалось, она была готова расцеловать надворного советника.

– Вы… замечательный человек! И совсем не бюрократ, а живой. Несчастные каторжные будут за вас Бога молить, уж поверьте! Я скажу, кто им помог… Зачтется, все зачтется! На небесах ведут ведомость каждому нашему поступку…

Лыков смутился. Экзальтированность акушерки уже тяготила его.

– К которому часу я должна принести заявку на лекарства?

– К десяти утра.

– Бегу, уже бегу! – радостно воскликнула Инцова и стала шептать что-то про себя. Видимо, делила в уме озвученную сумму. Потом неумело присела в диком книксене и выскочила из кабинета.

«Здравствуй, моя малюська! А также птичка, рыбка, лисичка и зайчик. Сейчас я расскажу тебе, как поживает твой дражайший супруг.

Мы тут в Корсаковске как на отдельном острове. Где-то далеко есть начальник, целый генерал, а у нас свой маленький мирок. И в нем я маленький король. Примерно раз в полмесяца высылаю в Александровск свои рапорты, отчеты и прочую нудную переписку. Если оказии нет, то и не отчитываюсь. И тогда никто в целом свете не знает, что тут у нас происходит. Конец девятнадцатого века, а словно бы в средневековье. Все зависит от пароходов. А они зависят от погоды. У генерала собственного судна нет, не считая ночного. А пешком до меня добраться, говорят, нельзя. Все собираюсь проверить. У твоего мужа, в отличие от его превосходительства, имеется под рукой военная паровая шхуна. Она стоит не под окнами, а в заливе Терпения, и при необходимости я могу ее вызвать. Но без особой нужды не плаваю.

Так же и с сушей. С некоторого времени я стараюсь не отлучаться надолго из города. Уехал раз на три дня, и мои скотоподобные подчиненные выпороли сто пятьдесят человек. Дорвались. Одного я за это выгнал. Сейчас он шляется в отчаянии в поисках занятия и не находит его. Пусть отдохнет от палаческого зуда. Еще мы прихватили его лакея, который торговал водкой (на Сахалине это запрещено), а выручку отдавал хозяину. Теперь Я-о совсем сломлен. Пусть остынет. Я уеду к тебе, и все начнется снова, это понятно. Но люди хоть немного отдохнут от этой дряни. Генерал К. до сих пор не знает, что я отставил ближайшего помощника. Это одно из достоинств нашей изоляции. Если я чего-то не хочу, то и не делаю. Когда в столице острова спохватятся и пришлют депешу, я отвечу отпиской. Так месяц-другой и пройдет… Для бюрократа просто рай. Страшно подумать, как пользуются этим сахалинские администраторы. Я пока стараюсь не делать лишнего зла. Но каторжные к этому не привыкли и все ждут от меня подвоха.

Так хочется уехать! Вернуться к тебе, к детям, к обычной жизни. А иногда думаю: я уплыву, а они останутся. По гроб останутся на этом острове. Помочь людям по-настоящему не в моей власти, хоть я и здешний король. Могу лишь приструнить немного любителей розги. Смотритель тюрьмы Ш. после подобного выговора ударился в запой. По утрам спасается настоем красновки. Это такая местная ягода. Ее, кажется, нигде нет, кроме Сахалина. Красновка удивительно помогает от похмелья. Второе название ягоды – клоповка. Это потому, что когда Ш. после опохмела идет в уборную, то там начинает пахнуть клопами. (Извини за эти раблезианские подробности!)

Вокруг несвободная жизнь. Несвободны все, даже мы, чиновники и караул. Это такая общая для всех каторга. Криминалисты [53]по преимуществу слабый народ, чуть что склонный к истерике. Самые громкие злодеи представляют тут жалкое зрелище. Исключение – «иваны». Не всякий кровавый убийца делается «иваном». Здесь нужны особые качества, одно поганее другого. Этих отборных в каждой тюрьме лишь четверо или пятеро. Рядовые арестанты, если бы захотели, скрутили бы их всех в бараний рог. Но этого никогда не происходит. Каждый сам за себя. А на слабого бросятся гурьбой, хотя такие же, как и он… Изредка попадается сильный человек, и он выделяется из шпанки, как великан из лилипутов.

Вот таков Г., мой товарищ по турецкой кампании. Учитель разведочного дела. Все отделение в струне держал! А уж как османам от него доставалось. Калина Аггеевич несет наказание (прислан он случайно, за контрабанду) без жалоб. Я просил за него у генерала, но тот отмахнулся. Придется обратиться на Высочайшее имя. Ведь Г. спас мне жизнь! Это было на войне. Нам приказали осветить поисками местность. Мы шли с Калиной вдвоем и вдруг наткнулись на парный пикет. Попались два башибузука. Один сразу выстрелил из пистолета. Чего только не случается в бою! Представляешь, пуля стукнула меня в темя, совсем чуть-чуть. Но я упал и потерял сознание. Будто камень в голову прилетел! Очнулся через несколько секунд, ничего не соображаю… Тут слышу рядом звон стали. Пытаюсь встать, меня мотает, и круги перед глазами. Кое-как поднялся, вижу: Калина один бьется с двумя. В правой руке у него кинжал, а в левой нагайка. Товарищ мой – из пластунов, и нагайка у них опасное оружие. Пока я приходил в себя, Калина башибузуков уже одолел. Одного заколол, а второму нагайкой выбил глаз и в плен захватил. Если бы не он, мне, бесчувственному, голову бы отрезали… Потом, через две недели, когда дрались с турецкой разведкой, вышел другой случай. Показалось мне, что один противник целит прямо в Калину, и я его оттолкнул. Тут выстрел, и свинец пролетел между нами. То ли спас я товарища, то ли нет – в бою не поймешь. Скорей всего турок и без меня бы не попал. Но Калина всем объявил, что Лешка Лыков уберег его от смерти. Видно, хотел поощрить, чтобы не чувствовал я себя в долгу. Но я-то знаю, что это не так!