Дьявольские шутки - Лизз Демаро

жизни. Более счастливую, более радостную, ту, в которой не было места боли. И если чушь о том, что мы получаем лишь то, что заслуживаем, правда, то я хотел бы знать, в какой момент своих прошлых жизней я сделал что-то не так. А если правдой является другая чушь — та, что гласит, будто бы дети должны расплачиваться за грехи своих предков, то тогда многое становится понятным в моей истории. Хотя я предпочел бы первый вариант.

— Почему?

— Потому что никого, кроме себя, винить не получиться. Ты не согласен?

— Винить кого-то всегда проще, — глухим голосом ответил отец Мартин. — Хотя что я в этом понимаю…

— Думаю, побольше многих, — чрезмерно бодрым голосом ответил Рагиро, чье настроение за долгую-долгую ночь менялось слишком быстро и слишком часто. Он сам не успевал следить за собственными переменами, но сейчас ощущал неестественный подъем. Он выпрямился, а после подался немного в сторону священника. Издевательская усмешка сменилась полуулыбкой.

— Простите? — не понял Мартин, немного удивленно вскинув брови. Такая благосклонность вводила в замешательство, потому что с самой первой секунды Рагиро проявлял нетерпимость, раздражение и абсолютное несогласие со всем, что произносил священник.

— Думаю, ты понимаешь в этом дерьме намного больше, чем все, кого я встречал, вместе взятые, — терпеливо ответил Рагиро. — Ты обещал мне рассказать свою историю, помнишь? Потому что я помню.

Отец Мартин сразу же опустил глаза то ли от того, что ему стало некомфортно из-за напоминания и своего обещания, то ли от стыда — Рагиро не смог понять — и согласно кивнул.

— Начало было все тем же. Позволь, я не буду каждый раз тебе об этом напоминать, но не смей забывать, что это неизменно было вплоть до Шестого последнего Пути. После сотни, может, тысячи укусов муравьев боль от уже привычного яда и ударов всего-навсего деревянных палок казалась чуть ли не смешной. Тебе, наверное, интересно, как это боль может быть смешной, я прав, священник? — отец Мартин как раз хотел спросить об этом, но не успел произнести слова вслух, потому что Рагиро опередил его. — Может. Когда годами живешь в боли, она может быть смешной и грустной, вынужденной и добровольной, приятной и раздражающей. Яркой, как все цвета радуги, и серой, как самый пасмурный дождливый день. У боли сотни тысяч оттенков, и каждый из них я научился различать.

На четвёртом Пути я в первый и в последний раз встретился с другими детьми, которых они там держали. Я имею в виду, встретился с ними живыми. Их трупы и призраки я видел и до, и после. Но ни трупы, ни призраки не пугали меня так сильно, как живые — затравленные, истерзанные, избитые. Я редко — вернее, почти никогда — не смотрел на себя. Мне это было без надобности: я совершенно не горел желанием увидеть собственные раны и оставшиеся от них шрамы. И поэтому, когда я столкнулся лицом к лицу с другими детьми, это повергло меня в шок — я не знал, что можно быть настолько исхудалыми. Я не знал, что сам мог выглядеть так же мерзко. Хотя с того момента мало что изменилось, ты так не думаешь? — с губ Рагиро сорвался издевательский смешок, но взгляд оставался непроницаемым с долей жестокости.

Отец Мартин нахмурился, но в этом его выражении не было ни капли раздражения или злости, одно сплошное плохо скрытое сочувствие и чувство неиссякаемой боли. Он очень остро ощущал бесконечное чувство потери другого человека. Чувство потери того, чего тот никогда не имел: нормальной жизни.

У Рагиро никогда не было, нет и уже не будет чего-то нормального, и эта мысль больно резала что-то внутри. Мартин впился ногтями в свою ладонь и отвечать на вопрос не стал — Рагиро и не ждал этого.

— Однажды я проснулся от хлёсткого звука, безжалостно рассекающего воздух. Это было похоже на небольшой взрыв. Следом за этим звуком послышался визг. Звук повторялся из раза в раз, а следом за ним я неизменно слышал чей-то пронзительный крик. Интуиция подсказывала, что это и есть начало четвёртого Пути, и она не ошибалась.

Чужой плач ещё не стих, когда на пороге появился Чезаре. Ладони у него были уже в крови, несколько алых капель застыли на лице, и ещё несколько пятен я разглядел на одежде. В одной руке он держал кнут. Тот звук, который я сначала принял за хлопушку, был свистом кнута, и это один из самых жутких звуков, которые мне доводилось слышать. Даже крики других детей оказались не такими страшными, как пронизывающий до самых костей свист его плети.

Я знал, что Чезаре будет пороть меня до тех пор, пока я не потеряю сознание. А когда я очнусь, все начнется по новой.

Я не ошибся.

— Раздевайся, — приказал Чезаре своим гулким, смертоносным голосом.

Я бросил в его сторону затравленный взгляд и понял, что ни отворачиваться, ни тем более выходить он не собирался. Впервые в жизни я почувствовал стыд и неряшливо стянул с себя одежду, испытывая нелепое желание, чтобы Чезаре на меня не смотрел. Где-то на теле уже появились шрамы, и я всей душой ненавидел их. Уже тогда, будучи ребенком, я хотел, чтобы эти шрамы не видел никто, даже я. Глаза обожгло слезами.

В ту секунду — только в ту секунду — я боялся не очередной, предстоящей порции боли, а пронизывающего холода.

— Пойдём, — последовал следующий приказ Чезаре, и я, стараясь не смотреть никуда, кроме пола, медленно пошел за ним.

Одна дверь в такую же комнатушку, как у меня, была наполовину открыта, и на полу я увидел мальчика, примерно моего возраста, обнаженного и всего в крови. Рядом с ним стоял Гаспаро, а напротив него — неизвестный мне мужчина. Он сказал Гаспаро… Я не помню дословно, но мальчик, на которого я смотрел, пока шёл мимо комнаты, был уже мёртв. Страх сковал меня всего на долю секунды, потом в голову стрелой врезалось осознание, что я мог бы быть на месте этого мальчика, и, будь моя воля, я бы давно уже выбрал именно это, но… мне предстояло пройти всё до конца. Конечно, ни я, ни кто-либо из Инаганнаморте об этом тогда не знал. На то они и держали в своём воображаемом приюте столько детей.

Мы пришли в какой-то зал. Может быть, я уже был в нём, а может, пришёл