Том 8. Стихотворения. Рассказы - Федор Сологуб

Первую весть о кончине молодого литератора, Сергея Аполлоновича Лепинского, пошедшего на войну добровольцем рядовым и убитого шрапнелью, получил его близкий давний друг, Борис Михайлович Тимаев. Они были дружны с детства, вместе учились в гимназии, вмести отбыли годы университетской науки, оба на юридическом факультете. Потом Лепинский и Тимаев вместе зачислились помощниками присяжных поверенных, но оба занялись не столько юридическою практикою, сколько журнальною и газетною работою. Для довершения близости они даже и женаты были на родных сестрах.

Лепинский был человек большой душевной чистоты, и, как всякий хороший русский интеллигентный человек, чувствовал себя ответственным свыше меры своих сил за несовершенства русской общественной жизни. Это бросало тень грусти на его одушевленное, нервное лицо с пламенно горящими глазами, и заставляло его строить личную жизнь строго аскетически. Он изобрел свою систему возрождения России и страстно проповедовал ее. К женщинам он относился целомудренно нежно. Женился он очень рано, еще когда был в университете, двенадцать лет тому назад, на старшей из двух дочерей покойного профессора Деяновского, Евгении Валентиновне. Эта девушка пленила его своею тихостью и улыбчивою мечтательностью. Через год после свадьбы у них родился сын Леонид. Других детей не было.

Тимаев был самый обыкновенный молодой литератор, питерский, с издерганными нервами и с зеленым лицом. Его жена, Валентина, младшая дочь Деяновского, занималась живописью, была тонка, бледна и раздражительна.

В редакции газеты, где работал Тимаев, он узнал о смерти Лепинского. Он помчался домой, яростно погоняя извозчика.

– Дорога плохая, – оправдывался бородатый и, по питерскому обыкновению, очень грязный извозчик, подергивая свою дымящуюся лошаденку мышиного цвета с раздутым животом, что делало ее похожею на безрогую корову.

Сани то скользили по неглубокому сероватому снегу, то визжали на обледенелых камнях крупно-булыжной мостовой. Извозчик вытаскивал кнут и замахивался над лошадью. Тимаев кричал:

– Извозчик, не бейте лошади! Вы ее вожжами правьте. Вы вожжи опустили, кнутом хотите. Нельзя бить лошадь!

– Без кнута она не побежит, – уныло отвечал извозчик. – Она – хитрая.

Кое-как добрались до дому. Тимаев взлетел на лифте в седьмой этаж громадного дома, где была его квартира.

Валентина сидела перед натянутым полотном, освещенным сверху ярким светом стосвечевой электрической лампочки, и судорожно бросала на холст мазки самых неожиданных колеров. Первые слова, который услышал Тимаев, были гневным окриком:

– Не можешь стоять, не надо было браться! Сам напросился, потерпи немножко.

Тонкий голосок робко пищал:

– Да я, тетечка, ничего. Я только немножко ворохнулся, а то по ногам мурашки побежали.

Тимаев досадливо подумал: «Совершенно неожиданное осложнение. Нельзя же при мальчике вдруг бухнуть о смерти его отца».

А ждать было нельзя. Тимаев потому и торопился домой, что хотел, чтобы Валентина осторожно подготовила сестру Евгению к ужасной вести.

Тимаев вошел в комнату. Маленький Леонид радостно улыбнулся ему навстречу, но не двигался. Мускулы его худенького тела слегка вздрагивали от усталости, но это тело казалось радостным и еще хранящим следы глубокого летнего загара.

Тимаев молча пожал руку Валентины и глянул на холст.

«Хорошо!» – подумал он.

Из бесформенного хаоса мазков уже возникал образ яркий, сильный, стремительный, радостный, – буйный и сильный отрок с пламенно горящими, как у покойного Сергея, глазами.

– Непохоже, но хорошо! – сказал он тихо.

– Ты не можешь без критики! – двинув плечами, сказала Валентина.

Тимаев отошел к диванчику. Чтобы сесть за спиною мальчика, он подвинул к одному краю торопливо брошенную на диванчик одежду Леонида. Сел и, видя, что мальчику он не виден, сделал выразительный жест жене от мальчика к дверям. Валентина поняла, но рассердилась.

– Еще бы только полчаса.

– Ленька устал, – сказал Тимаев.

Леонид, не оборачиваясь к нему, сказал все тем же нежным и хрупким голоском:

– Дядечка, я еще могу постоять полчаса. Тимаев нахмурился и настойчиво повторил свой жест. По отчаянному выражению его лица Валентина поняла, что случилось что-то важное. Она шумно отодвинула стул, бросила на табурет кисти и палитру и досадливо крикнула:

– Ленька, одевайся!

Леонид подбежал к полотну поглядеть.

– Не смей смотреть, – крикнула Валентина. – Совсем еще ничего не сделано.

Леонид засмеялся, обхватил тонкими руками ее шею, крикнул:

– Спасибо, тетечка! Поцеловал ее и побежал одеваться.

Когда Леонид ушел, Валентина тревожно спросила:

– Ну, что, Борис?

– Сергей убит, – сказал Тимаев. Валентина побледнела, задрожала, заплакала.

– Боже мой! Боже мой! Евгения не вынесет этого.

– У нее сын, – угрюмо сказал Тимаев.

Схватился за голову и бросился к себе в кабинет, чувствуя на щеках своих слезы, стыдясь их и странно им радуясь. Он упал на свой диван, лицом к спинке, и только теперь ясно понял и почувствовал, какое в этой вести для него горе. И для него, и для родных, и для друзей, которые все так любили светлую душу покойного Сергея Лепинского.

Через несколько минут в кабинет вошла Валентина, уже одетая, в шубке и шляпе.

– Я пойду к Жене, – сказала она.

Тимаев, поспешно вытерев платком слезы, быстро встал с дивана.

– Да, да, пойди. Только ты не сразу.

– Ах, конечно, не сразу! – отвечала Валентина. – Я подготовлю постепенно.

Как это часто бывает, когда душа потрясена высоким чувством, проказливая память подсказала Тимаеву глупый анекдот, и он сказал:

– Карапет немножко простудился, завтра похороны.

Валентина сердито посмотрела на него, хотела сказать что-то резкое, но увидела его расстроенное лицо и покрасневшие глаза, опять заплакала, поцеловала мужа и вышла.

Лепинские жили недалеко, минут пять ходьбы. Такой же громадный дом с такими же архитектурными вычурами, такой же узкий лифт, двум едва повернуться, такая же светлая и уютная квартирка на седьмом, полумансардном этаже.

Евгения встретила Валентину в передней. Улыбаясь нежно, поцеловала ее. Сказала:

– Ленька счастливый пришел, говорит, – портрет очень красивый будет, гораздо лучше меня самого.

Потом, вглядевшись, обеспокоилась.

– Ты плакала о чем-то?

Валентина принужденно улыбнулась.

– О чем мне плакать? Очень резкий свет был у меня в мастерской, и я немножко долго работала, глаза покраснели, да и Ленька устал.

Леонид выбежал, опять поцеловал Валентину.

– Нет, тетечка, ничего, я только немножко устал.

Вошли в комнаты. Было светло, тепло и грустно.

– Выпьешь с нами чаю? – спросила Евгения.

– Да, пожалуйста.

«Надо удалить Леонида», – подумала Валентина.

– Саша, чаю, – сказала Евгения вошедшей на звонок горничной.

Валентина тихо сказала сестре:

– У меня капризы, точно я в положении.

И погромче, чтобы слышал вертевшийся тут же, все еще радостный, Леонид:

– Вдруг захотелось калача. И непременно от Филиппова.

– Я сбегаю, – вызвался Леонид.

– Вот я и хотела просить, Женя, чтобы ты Леньку послала. Если Сашу послать, она возьмет где попало, а Ленька уж верно добежит до Филиппова. Да, Ленечка, ничего, что далеко?

– Ничуть не далеко, тетечка, – весело отвечал Леонид, – живым духом слетаю.

Евгения внимательно смотрела на Валентину. Она слегка побледнела, и пальцы ее дрожали, когда она доставала из кошелька серебряную монетку для Леонида.

– Оденься потеплее, Ленька, – говорила она сыну, – да не беги очень скоро, еще упадешь, поскользнешься. Саша только что самовар поставила, успеешь вернуться и не торопясь. На сдачу можешь купить себе шоколадинку.

Сама затворила за Леонидом дверь на лестницу и вернулась к сестре.

«Леонид еще не так скоро вернется, – думала Валентина боязливо, – успею понемногу, как-нибудь, в разговоре».

Евгения села против сестры и смотрела на нее молча и тревожно. Валентина заговорила о вестях из армии.

– От Сергея давно писем нет, – тихо сказала Евгения.

Ее бледное, вдруг словно похудевшее лицо передернулось жалкою гримасою страдания и горя. Она заплакала.

– Я знаю, зачем ты пришла, – тихо сказала она, – Сергея убили, я это чувствую. Потому ты и Леньку отослала.

Валентина хотела что-то сказать, – и не смогла. Слезы мешали ей говорить.

На другой день в обычный час Леонид пришел к Валентине. Уже он был в траурной курточке, и лицо его было бледное, огорченное и заплаканное. Он молча разделся и стал на то же место, как и вчера. Валентина нерешительно взялась за кисти. Леонид сказал: