Метеоры - Мишель Турнье

Услышав, что я подхожу, она оборачивается ко мне и в резком свете, падающем от фонарей парадного крыльца, я замечаю, что, действительно, ее круглые щеки растаяли, а глаза кажутся больше, глубже. Но от этого филиппинские жемчужины только светоносней горят на ее ушах. Какую же болезнь подцепила в результате своих «прискорбных знакомств» моя воительница с тряпичником? Я, конечно, не спрошу ее об этом, вопрос не того рода, на которые она отвечает. Зато свадьба, Алексис…

— Меня только что представили вашему жениху, Алексису Бастье д’Юрфе, — констатирую я тоном, где смешивается вопрос и тень укоризны.

Именно так она и понимает.

— Алексис — друг детства, — объясняет она мне с нарочитой серьезностью, опровергаемой ироническим оттенком в голосе. — Мы выросли вместе. Приемный брат, в общем-то. Только вряд ли вы его когда-нибудь встречали. Он ненавидит лошадей, стройки, шабашников. Он почти никогда не выходит. Домашний мужчина, если угодно.

— Вы с ним составите идеальную пару. Не придется гадать, кто в доме держит бразды правления.

— Вы думаете, я смогла бы вынести такого мужественного мужчину, как…

— Как я? Но он-то как вас выносит?

Она досадливым движением поворачивается ко мне спиной. Делает три шага к дверям гостиной.

— Господин Александр Сюрен!

— Что изволите?

— Вы читали «Астрею» Оноре д’Юрфе?

— Честно говоря — нет. Впрочем, я припоминаю, что вещица несколько длинна.

— 5593 страницы крупного формата, если точно. Что вы хотите, мы, форезцы, считаем ее своим национальным эпосом То, что я девочкой бегала босиком в прозрачных водах Линьона, не прошло бесследно.

— Так вы выходите за Алексиса, потому что он воплощенный Селадон?

— Воплощенный? Да нет же, гораздо больше!

Она приблизилась ко мне и шепчет мне, словно сложный и важный секрет:

— Селадон — это одна сторона, Алексис — другая. Селадон ссорится со своей любезной подругой Астреей. Она прогоняет его. Он в отчаянии уходит. Вскоре после того к Астрее является прелестная пастушка. Ее зовут Алексис, и она владеет искусством нравиться дамам. Вскоре Астрея забывает свое горе в объятиях новой подруги. Но кто же на самом деле Алексис? Переодетый пастушкой Селадон! Так что иногда достаточно поменять пол, чтобы все устроилось наилучшим образом!

Тут мне надо было потребовать объяснений, задать точные вопросы, распутать это нагромождение. Я отступил, так вот. У меня голова пошла кругом от всей этой круговерти юбок и штанов, где и хавронья не нашла бы своих поросят. Так что пока проблема Алексиса остается, если можно так сказать, нетронутой. Эта чертовка Фабьенна способна выйти замуж хоть за женщину, хоть за мужчину, которого она наперед снабдит платьем и свадебной фатой. Она сильнее меня. Как Сэм, она меня шокирует и просвещает. Ее речи циничны и поучительны.

Внезапно в салонах, центр которых освободился от гостей, наступила полная тишина.

— Придется открывать бал, — вздохнула Фабьенна. — А ведь Алексис так плохо танцует!

Я следую за ней, она же под скромные аплодисменты входит в зал. Она затянута в платье из розового тюссора, местами висящее свободно и довольно короткое, открывающее мускулистые ноги наездницы. Наряд спортсменки, Дианы-охотницы, которая, конечно, согласилась на помолвку, но насчет свадьбы бесповоротного решения нет. Пока она храбро становится против кукольного и ничтожного человечка, с которым ей придется танцевать, я стараюсь вклиниться в накипь гостей, заполонивших гостиную. Я слегка потеснил старую сову в шляпке из фиолетового тюля, поглощенную тем, что, чавкая, опустошает тарелку с птифурами. Тарелка, после сильнейшего крена, выровнялась, но сооружение из фиолетового тюля приобрело, по-видимому, свой окончательный наклон. Ее, наверно, с детства учили, что ругаться с набитым ртом нельзя, потому что она довольствуется тем, что расстреливает меня глазами, выпятив свой подбородок в мою сторону.

Фабьенна неподвижно стоит перед Алексисом. Их разделяют два метра. Разительный контраст между юношеского вида девушкой, прямой и крепкой, и девического вида юношей, чьи жирные складки удерживаются единственно стараниями черного костюма. Дирижер поднимает руки. Скрипачи склоняют левое ухо к грифам своих скрипок.

Это мгновение тишины и недвижности принимает в моей памяти обличье нескончаемой паузы. Потому что, в действительности, вечер на этом и кончился. Случившийся тогда же инцидент поставил конечную точку в приеме, соединившем роанскую буржуазию и форезскую знать, и открыл праздник иного порядка, интимный, тайный, единственными двумя подлинными участниками которого были Фабьенна и я, в окружении толпы призраков.

Раздался дряблый и мокрый звук, что-то выкатилось на бальные туфли Фабьенны и шлепнулось на навощенный паркет. На первый взгляд то была куча плоских и беловатых макарон, но живых, ведомых медленным перистальтическим движением. Я тут же узнаю в этом сплетении кольчатых лент солитера мусорщиков. Так, значит, пресловутая болезнь, которую завуалированно относили на счет «прискорбных знакомств» Фабьенны, — всего лишь безобидный солитер? Истекающие мгновенья полны редкой насыщенности. Цесарки — все как одна — уставились на пять или шесть метров липкой ленты, медленно извивающейся, как каракатица на песке. Призвание сборщика мусора не позволяет мне более находиться вне игры. Моя соседка, ничего не заметив, продолжает перемалывать пирожные. Я вырываю у нее из рук тарелку и чайную ложку, делаю два шага вперед и опускаюсь на колени перед Фабьенной. С помощью чайной ложки я собираю глист в тарелку, — операция деликатная, потому что этот гад скользкий, как кучка угрей. Необыкновенное ощущение! Я тружусь один посреди толпы восковых манекенов. Я встаю. Оглядываюсь вокруг. Селадон стоит передо мной, как оплывающая свечка, и ошеломленно смотрит на меня. Я всовываю тарелку и ложку ему в руки. Клянусь, я не сказал ему: «Ешь!» Не поклянусь, что не подумал. Дело сделано! Страница перевернута. Теперь наш черед, Фабьенна! Моя правая рука обвивает ей талию. Я оборачиваюсь к оркестру: «Музыка!» «Голубой Дунай» уносит нас в свои ласковые волны. Амазонка бытовых отходов и Денди отбросов, оставив в гардеробе свои половые пристрастия, открывают бал. Мадемуазель Фабьенна, графиня де Рибовиль, что за странную пару мы составляем! Не угодно ли взять меня в супруги? А не отправиться ли нам вместе в Венецию? Мне говорили, что каждое утро большие гондолы мусорщиков вываливают отбросы в верховья лагуны и что в этом месте сейчас рождается новый остров. Не построить ли нам на нем свой дворец?

Так летят мои мечты, пока мы кружимся, не видя, как пустеют салоны. Потому что серая толпа медленно оттекает к выходам. Это не разгром, не паника, а тайное бегство, предательство, оставляющее нас наедине, с глазу на глаз, телом к телу. «Венская кровь», «Цыганский барон», «Богема», «Роза Юга», весь набор. Вскоре остается только один скрипач, испускающий протяжные рыдания. Потом и скрипач тоже исчезает…

Это было позавчера. Сегодня утром я получил записку: «Я уезжаю, одна, в свадебное путешествие в Венецию. Я пыталась примирить всех — тех, кого люблю, и всех прочих, нравы и обычаи и, наконец, себя. Пирамида оказалось слишком хрупкой. Вы видели результат. Счастье, что вы были рядом. Спасибо. Фабьенна».

От вложенных в письмо филиппинских жемчужин казалось, что конверт обременен близнецами.

Над окончанием лета нависла война. Закончив, при всеобщем попустительстве, уничтожение немецких гомосексуалистов, Гитлер ищет новых жертв. Надо ли уточнять, что грядущая потрясающая схватка гетеросексуалов интересует меня как зрителя, но меня не касается? Разве что в последнем акте, когда Европа, целый мир, будут, по-видимому представлять лишь груду обломков. Тогда наступит время тех, кто разбирает завалы, утильщиков, мусорщиков, тряпичников и прочих представителей отхожего промысла. А до того я буду следить за ходом действий корыстным взглядом, под сенью своей негодности к военной службе, которую я заслужил в призывном возрасте ущемлением грыжи, давным-давно вправленной и забытой.

Иное дело брат Эдуард. Внезапно он просит меня навестить его. Уж он-то — со своей огромной женой, любовницами, бесчисленными детьми, ткацкими фабриками и еще бог знает чем! — прирос к социуму каждым волоском! Насколько я его знаю, в случае войны он захочет драться. Это одновременно логично и абсурдно. Абсурдно в абсолюте. Логично относительно его солидарности с системой. Зачем он хочет меня видеть? Возможно, чтобы заручиться сменой в случае несчастья. Не выйдет! На меня уже сбросили наследие брата Постава, шесть городов с их отбросами. У меня хватило гениальности обратить все это помойное царство в мою пользу и к вящей моей славе. Подобный подвиг в одной и той же жизни дважды не совершают.