Зори лютые - Борис Тумасов

Два лета подряд страшный мор пустошил Новгородскую землю. Умирали на Двине и Поморье, в Шелони и Сольцах. Мор краем задел и самого господина Великого Новгорода. Смерть не щадила ни старого, ни малого, и не было от моровой спасения, коли водянисто наливалось тело и, синея, лопалась кожа.

Пух люд…

Нагулявшись вдосталь, мор начал стихать. Кто знает, что свалило Курбского, моровая ли аль еще какая хворь, но князю Семену повезло, вырвался из лап смерти. Какая тому причина, кто ведает? Может, спас лекарь, не отходивший от княжьего ложа десять суток, или здоровье у Курбского оказалось крепче, чем у других…

Поправлялся князь Семен медленно. Не покидала усталь. Все больше отлеживался. Челядинец выставил раму оконца, и в проем дул ветер с Волхова. В опочивальне воздух свежий, и слышно с улицы, как щебечут по утрам птицы.

Прикрыл глаза Курбский, думает. Годы немалые прожил и повидал на своем веку бог знает что. Пора, кажется, и на месте осесть, семьей обзавестись.

Нежданный приход Плещеева прервал мысли. Князь Семен покосился недовольно. Не любил он Михайлу. Гоже ли в скоморохах ходить? А Плещеев великого князя потешает не по принуждению, а по охоте.

Михайло от двери поклонился, сел на лавку, проговорил весело:

— Захаживал я к тебе единожды, князь Семен. — И маленькие глазки уставились в Курбского.

— Не упомню такого, — буркнул тот.

Плещеев будто не понял недовольства, сказал удивленно:

— Как же, князь Семен? Ты голову от подушки оторвал и очи на меня уставил, а сам княжну Еленку поминал… — Михайло затрясся в мелком смешке.

У Курбского лик от гнева перекосило. Плещеев заметил, оборвал смех. Князь Семен бросил резко:

— Сказывал, не упомню, ин ты свое твердишь. А что в бреду молол, так это хворобь, с нее каков спрос.

— Я разве чего, — засуетился Плещеев. — К слову о том. — И нагнулся к уху князя, зашептал: — Ты, княже Семен, поправляйся. Государь гневится, не ко времени болеть вздумал.

— Не от меня сие, сам видишь…

— Оно верно. Однако государь торопит. Во Псков бы тебе ехать, а ты никудышный. Дела псковские скверные. Окольничий князь Петр Васильевич Великий да дьяк Далматов к псковичам без пользы сгоняли. Воротились ужо. Теперь велел государь псковским посадникам да наместнику с князем Репней-Оболенским к нему в Новгород явиться на суд.

— То государева забота, — раздраженно прервал Курбский Плещеева. — Репня аль бояре псковские виноваты, государь рассудит по справедливости.

— Так, — поспешно согласился Михайло. — Ну, навестил я тебя, порадовался. Одолел ты, князь Семен, моровую, не поддался. Однако вона как она тебя иссушила. Пойду, пойду, государя порадую. — И засуетился.

Не в громоздкой колымаге, а в легком возке гнал Репня-Оболенский. На станционных ямах не задерживался. Пока челядь коней закладывала, князь Иван разомнется, на смотрителя нашумит, страху нагонит, а в возок усаживаясь, непременно накажет, чтоб псковским посадникам коней менять не торопились.

Репня годами не стар, а тщедушен и ростом мал. Верно, оттого зол не в меру и раздражителен.

Езда быстрая, но Репня челядь понукает, покрикивает, в душе боярство псковское ругает и мысленно винит его перед великим князем, и де своевольны они да кичливы, и Москвы не желают признавать.

К исходу вторых суток прибыл князь Иван в Новгород и, не передыхая, велел ехать к великому князю.

А у псковских посадников путь до Новгорода оказался долгим, в неделю насилу дотащились. На станционных ямах то кони в разъездах либо таких дадут, что и колымагу не тянут. Бояре-посадники и ругались, и добром просили. Посадник Леонтий товарищам говорил: «Ох, чует мое сердце, не обошлось без козней Найдена».

Другие с ним соглашались, один Копыл не верил, наместника защищал.

У Новгородской заставы псковских посадников остановили служилые дворянские воины из княжьего полка. Старший над ними, бородатый сотник, зычным голосом объявил:

— Велено вас, посадники псковские, как княжьих ослушников, задержать и до государевой воли держать за крепким караулом.

Посадники из колымаги повылезали, на сотника накинулись с бранью, но тот и говорить не захотел. Окружили служилые дворяне посадников, повели на архиереево подворье.

За бревенчатыми амбарами, на поросшей травой поляне, княжий отрок из дворян объезжал государева коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошел по кругу широким вымахом. Отрок сидит в седле намертво.

Поравнявшись с деревом, под которым стоит великий князь, отрок твердой рукой осадил коня. Василий положил ладонь на влажную холку. Конь покосился, запрядал ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.

— Ну-тка, пройди еще, погляжу, — промолвил Василий.

Отрок снова пустил коня вскачь.

К великому князю подошли Плещеев с Репней. Оба в легких сапогах, длинные рукава шитых серебром охабней[20] закинуты за спины. Василий хитро прищурился:

— А что, Михайло, чать, ершились псковичи? Не ждали этакой встречи.

— И, государь, попервах на сотника кочетами наскакивали, а как караулом оцепили, враз стихли.

Василий крутнул головой.

— Тебе, Михайло, за псковскими посадниками догляд поручаю.

— Уж я ль не слуга тебе, государь? — склонился Плещеев. — А князь Курбский, государь, хвор. Плох, право слово.

Василий поморщился.

— Ладно, обойдусь без Курбского. Во Псков наместником пошлю князя Великого. А как князь Курбский болезнь одолеет, так и его во Псков направлю. Пущай вторым наместником сидит. Ну а ты, князь Иван Михайлыч Репня-Оболенский, без дела не останешься. Поедешь воеводой к войску. Теперь сыщите мне дьяка Далматова…

Под самый вечер заплакал вечевой колокол. Печальный звон поплыл в сером псковском небе над хоромами и избами. Вечевой колокол взбудоражил люд. Недоумевали, бежали на вече. А колокол стонал, надрывался.

Запрудил народ площадь. Перед помостом родовитое боярство, в дорогих до пят длиннополых кафтанах, переговаривается:

— По какому случаю звон? Не Литва ль на нас поперла?

— А может, ливонцы удачи пытают?

И замер люд, вперился в помост. Кто говорить будет? По ступеням поднялся посадник Копыл и московский дьяк Далматов. Посадник шапку снял, на все четыре стороны поклон отвесил:

— Народ псковский, вразумейте, о чем я сказывать почну. Государь и великий князь Московский Василий Иванович посадников наших задержал, а меня с дьяком послал передать, гнев он на Псков держит.

Заволновался люд, зашумел. Раздались голоса:

— Великий князь Московский, но не псковский! Отчего же наших послов за караулом закрыл?

— Дьяк Далматов сызнова к нам приехал поучать нас?

— Не хотим Москвы над собой!

— Чего желает великий князь? — раздался голос старосты кожевников.

На край помоста придвинулся дьяк Далматов, развернул свиток.

— Люди псковские! Государь и великий князь Василий Иванович отписывает вам, что ежели отчина его, Псков-город…

— Псков — не отчина князей московских! — снова визгливо ввернул боярин Шершеня. — Псков город вольный!

Далматов поднял строгие глаза, дождался тишины и снова внятно повторил:

— Ежели отчина его Псков-город хочет в мире жить, так должны псковичи исполнить две государевы воли.

— Не томи, дьяк, сказывай, чего государю надобно? — выкрикнул высокий гончарник.

— Первая воля, — твердо и громко выговорил Далматов, — чтоб не было у вас веча и вечевой колокол, — дьяк вскинул руку к звоннице, — сняли. Другая воля — быть у вас двум наместникам…

— Много мнит о себе великий князь! — раздалось сразу несколько голосов. — Аль не ведомо Василию, что Псков не склонял головы ни перед немцем, ни перед иным недругом».

— Не бывать тому, чтобы Псков вольностей лишился! О том и передай, дьяк, великому князю. Аль вороги мы ему, цо он с нами тако разговаривает?

Дьяк Далматов кинул резко в толпу:

— Не стращаю я вас, псковичи, но скажу слова государевы: ежели добром не исполните воли государя, то у него силы наготове много, и кровопролитие взыщется с ослушников! Аль запамятовали, как, возгордившись, новгородцы подняли меч на Москву?

Стих люд. Но вот к помосту пробился старик кузнец, поднял руку.

— Круто, ох как круто рець ведешь, дьяк. Но да не от тебя слова эти, а от государя Московского. Како же отвецать нам тобе? От древности, от прародителей наших вецевой колокол во Пскове. Подобно сердцу он у нас. Но вот настала пора проститься нам с ним. Я плацу, — кузнец смахнул рукавом слезу, — но нет стыда в том. Отдадим мы государю, великому князю Московскому своего вецника…

— А ты за весь Псков не ответствуй! — прервал кузнеца боярин Шершеня.