Моя биография - Чарльз Чаплин

Сиднея я видел мало — по вечерам он был занят в театре, а к тому же он был теперь женат. В ближайшее воскресенье мы с ним поехали навестить мать. Это был грустный день; мама чувствовала себя плохо. У нее только что кончился приступ буйного помешательства, во время которого она непрерывно пела религиозные гимны. Ее и теперь продолжали держать в палате, обитой войлоком, — нас об этом заранее предупредила сиделка. Сидней все-таки пошел повидаться с матерью, а у меня не хватило мужества, и я остался ждать его. Вернулся он очень расстроенный и рассказал, что мать подвергают жестокому курсу лечения ледяными душами, от которых она вся посинела. Мы тут же решили поместить ее в частную лечебницу — теперь мы могли себе это позволить — и вскоре перевезли ее в то самое заведение, где окончил свои дни великий английский комик Дэн Лейно.

С каждым днем я все острее ощущал свою неустроенность и бесприютность. Вероятно, если бы я вернулся в нашу квартирку, я чувствовал бы себя иначе. Конечно, я старался не поддаваться этим мрачным настроениям. Привычность, близость родного мне образа жизни особенно трогали меня после возвращения из Штатов. Стояло изумительное английское лето, и ничто из того, что я видел за океаном, не могло сравниться с его романтической прелестью.

Однажды мой босс мистер Карно пригласил меня провести субботу и воскресенье в его плавучем доме у Тэггс-айленда. Это было роскошное судно, отделанное внутри красным деревом, с богато убранными каютами для гостей. Вечером по борту вспыхивали яркие гирлянды разноцветных огней — все это мне казалось прекрасным. Был чудесный теплый вечер, мы сидели на верхней палубе и при свете огней пили кофе и курили. Это была та Англия, сравнение с которой не выдерживала в моем сердце ни одна другая страна.

И вдруг мы услышали, как кто-то, кривляясь, завопил истерическим фальцетом:

— О, поглядите, все поглядите на мое прелестное судно! Посмотрите на мой плавучий дом! На иллюминацию! Ха-ха-ха!

Крики сменились издевательским хохотом. Мы посмотрели, откуда исходят эти звуки, и увидели в лодке мужчину в белом фланелевом костюме и даму, полулежавшую на корме. Вся мизансцена напоминала юмористические иллюстрации из «Панча». Карно перегнулся через борт и ответил громкой отповедью, но смех не прекращался.

— Единственно, что нам остается, — заметил я, — быть такими же пошляками, какими он нас считает.

И тут я выдал такую порцию раблезианской брани, что его дама не выдержала, и им пришлось быстро ретироваться.

Нелепая выходка этого человека означала не то, что он нас осуждал за дурной вкус, — в ней отразилось снобистское предубеждение против тех, кого он считал хвастливыми выскочками. Перед Букингемским дворцом он не стал бы вопить: «Посмотрите, в каком дворце я живу!», как не стал бы потешаться и над коронационным кортежем. В Англии я всегда живо чувствовал это постоянное классовое разграничение. Англичанин такого типа всегда торопится вам показать, насколько вы ниже его по социальному положению.

Наша «американская» труппа выступала в пригородах Лондона три с половиной месяца. Публика принимала нас замечательно, но меня не оставляла мысль о возвращении в Америку. Я любил Англию, однако жить в ней ни за что не хотел — прошлое не забывалось, и я боялся, что здесь снова могут наступить для меня унылые будни. Поэтому я страшно обрадовался, когда нас пригласили в новое турне по Соединенным Штатам.

По воскресеньям мы с Сиднеем навещали мать — здоровье ее заметно поправилось. Перед отъездом Сиднея на гастроли в провинцию мы с ним поужинали вместе. А в ночь накануне моего отъезда из Лондона я снова бродил по Вест-Энду. Я был очень взволнован, мне было горько и грустно думать, что сегодня я вижу эти улицы в последний раз.

На этот раз мы прибыли прямо в Нью-Йорк вторым классом на лайнере «Олимпик». Шум машин постепенно замер, знаменуя приближающуюся перемену в нашей жизни. Теперь я уже чувствовал себя в Штатах как дома — чужестранец среди чужестранцев, но такой, как они.

Как мне ни нравился Нью-Йорк, я с удовольствием думал о поездке на Запад, о встречах с теми знакомыми, о которых я теперь вспоминал, как о близких друзьях: об ирландце-буфетчике из Ватта, в Монтане, о милом и гостеприимном миллионере из Миннеаполиса, о прелестной девушке в Сент-Поле, с которой я провел очень романтическую неделю, о шотландце Макаби, владельце шахт в Солт-Лэйк-сити, о добром дантисте в Такоме и о Грауманах в Сан-Франциско.

До нашего отъезда на тихоокеанское побережье мы играли в маленьких театриках в предместьях Чикаго и Филадельфии и в промышленных городах — Фолл-Ривер и Дулут.

Как всегда, я жил один. Это имело и свои преимущества, так как давало мне возможность заняться самообразованием, о чем я думал уже давно, хотя никак не мог перейти к делу.

В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знаниям. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руководила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды. И когда у меня выпадала свободная минута, я заглядывал к букинистам.

В Филадельфии я нечаянно наткнулся на книгу Роберта Ингерсолла [29] «Этюды и лекции». Она стала для меня настоящим откровением. Атеизм автора подтверждал мои собственные мысли о том, что чудовищная жестокость Ветхого завета унизительна для человеческого духа. Затем я открыл для себя Эмерсона 2. Прочитав его эссе «Обретение опоры в себе», я почувствовал, что мне будто возвращено золотое право первородства. За Эмерсоном последовал Шопенгауэр. Я купил три тома «Мир, как воля и представление», которые время от времени почитывал в течение сорока лет, но никогда не мог прочесть до конца. «Листья травы» Уолта Уитмена мне не понравились, как не нравятся и сейчас. Слишком уж он назойлив со своим распираемым любовью сердцем, со своим мистическим национализмом. В перерывах между выходами на сцену я имел удовольствие познакомиться в своей уборной с Твеном, По, Готорном, Ирвингом и Гэзлитом [30]. Во втором турне я, может быть, не сумел пополнить свое гуманитарное образование в той степени, в какой бы мне этого хотелось, но зато в полной мере познал безнадежную скуку работы в третьеразрядном театре.

Эти турне были невыразимо унылыми — мы выступали три-четыре раза в день все семь дней недели, — и гнетущее однообразие этой тяжелой работы убивало все мои надежды на блестящую карьеру в Америке. Работа в английском варьете по сравнению с американским была просто райским житьем. Там мы по крайней мере играли только шесть дней в неделю и всего два раза в вечер. Единственным утешением было то, что в Америке нам удавалось откладывать немного больше денег.