Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович

Глава 24

ДЕНЬ ТРАГЕДИИ

Оказавшись на лестнице черного хода, Надежда услышала позади себя быстрые шаги. Вжав голову в плечи и боясь оглянуться, она готова была спасаться бегством, как вдруг узнала веселый голос Петра Ливнева.

— Куда же ты, Сильфада? — спросил он, хватая ее за рукав. — А как же банкет?

Надежда отрицательно покачала головой, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

— Вот как? — чему-то удивился Ливнев. — Ну, тогда тебя хоть проводить?

— Да, — глухо заявила она, — увези меня куда-нибудь, но только не домой.

— А что случилось-то?

— Ни о чем не спрашивай, а поскорее увези! — взмолилась девушка со слезами в голосе.

— Ну ладно, хорошо…

Студент был в пальто нараспашку, поэтому ему не пришлось возвращаться за одеждой. Он подал Надежде руку, они быстро спустились и вышли из того подъезда Пассажа, что выходил на Садовую улицу.

— А вот и извозчик… — И Петр указал на сани напротив. — Н-да, но куда же мне тебя везти-то? Может, сама скажешь?

Надежда молча нервно передернула плечами.

— Вот ведь проблема, — огорченно рассуждал вслух студент, — а ведь и ко мне, как назло, нельзя… — И он с досады саданул себя кулаком в бок.

Проблемой была девица из борделя на Шпалерной, которой он пообещал в недалеком будущем устроить «новую жизнь». Как выполнять это обещание, да и что оно, собственно, означало, Ливнев представлял себе довольно смутно, а девица уже неделю жила у него и вовсе не собиралась съезжать.

— А, ладно, поехали к Родьке в Столярный, — наконец решил Петр, помогая Надежде забраться в сани.

По пути девушка окончательно продрогла и начала стучать зубами, поэтому Ливнев, как ни пытался ее разговорить, получал на все вопросы лишь отрицательное покачивание головы да судорожное передергивание плеч.

— Эх, хорошо бы тебе чаю горячего выпить, — посочувствовал он, когда они вошли в подъезд и стали подниматься на самый верхний, пятый этаж. — А, может, и еще того покрепче… Да разве у Родьки чего найдешь! Беден, как церковная крыса, — это ведь про него сказано.

Раскольникова дома не оказалось, зато по пути назад на одной из лестничных площадок им встретился солидно одетый господин лет пятидесяти с белокурой бородой, алыми губами и внимательными голубыми глазами. Пока раздосадованный Ливнев пытался выяснить у хозяйки с чудовищной для русского уха фамилией Липпенвехзель, куда девался ее квартирант, незнакомец приблизился к Надежде и, учтиво сняв перед ней шляпу, обнажил гриву густых белокурых волос.

— Не удивляйтесь на мою дерзость, — вкрадчиво заговорил он, — но, судя по вашим заплаканным глазам, с вами случилось большое несчастье.

Девушка удивленно взглянула на него и категорически покачала головой:

— С чего вы взяли?

— Все очень просто, — невесело улыбнулся господин, — со мной несколько часов назад тоже случилось нечто такое, что можно назвать главным несчастьем всей моей жизни. Поэтому теперь я легко узнаю собратьев по выражению их глаз… И еще мне кажется, что вы остались наедине со своим горем, хотя и пришли сюда со спутником. Одинокие люди вообще легко узнают друг друга особенно в праздники, поскольку это настоящая Голгофа для них, одиноких. Вот вы сами загляните в мои глаза и скажите — не имеется ли в них отражение ваших?

Надежда повнимательнее присмотрелась к странному господину и с каким-то печальным равнодушием улыбнулась ему в ответ.

— Значит, вы все поняли, — оживился он, — в таком случае, если мы оба одинаково или в разной степени несчастны, не отправиться ли нам сейчас ко мне — я живу неподалеку, да не пожаловаться друг другу на постигшие нас злоключения? Уверяю, что более внимательного слушателя вы сегодня не найдете. А касательно ваших знакомых студентов…

— Почему бы и нет? — нетерпеливо перебила Надежда, которой меньше всего хотелось о чем-либо рассказывать Ливневу, поскольку именно он познакомил ее с Денисом. — Пойдемте отсюда скорей!

Они вышли в ночь и быстро поймали извозчика. Уже в санях Надежда узнала имя своего попутчика, которому так бездумно доверилась: Аркадий Иванович Свидригайлов. Когда они доехали, оказалось, что он жил на третьем этаже в доме Гертруды Карловны Ресслих и занимал две просторные меблированные комнаты, одна из которых служила ему спальней, а другая гостиной.

— Вина не хотите ли выпить? — предложил Свидригайлов, усадив Надежду на диван. — Я попрошу хозяйку, чтобы приготовила нам горячего пуншу.

— Хочу, очень хочу, — поспешно ответила Надежда, все еще кутаясь в жакетку и пряча руки в муфту, хотя в комнатах было довольно тепло.

Когда Свидригайлов принес ей дымящийся пунш, Надежда так быстро протянула за ним руку, что из муфты выпала злополучная брошь, о которой она уже успела подзабыть. Аркадий Иванович проворно поднял драгоценность и, мельком взглянув на нее опытным взглядом знатока, вернул девушке.

— Замечательная вещица… Поклонник подарил?

Надежда судорожно сделала первый глоток, держа стакан обеими руками и боясь взглянуть на собеседника, чтобы тут же не разрыдаться.

— Так это вы из-за него изволите расстраиваться… — начал было Свидригайлов, но, заметив как исказилось лицо девушки, успел подхватить у нее из рук стакан и поставить его на столик. — Эх, дурак я, дурак, извините за бестактность…

Но извиняться было поздно — Надежда разрыдалась. Свидригайлов подал ей носовой платок, и, перемежая слова всхлипами, девушка начала говорить и уже не могла остановиться. Аркадий Иванович слушал очень внимательно и перебил только раз — при упоминании фамилии Дворжецкого:

— А ведь это жирное чудовище и я некогда имел неудовольствие знать…

Выговорившись и допив свой пунш (отчего она с непривычки изрядно захмелела), Надежда вдруг испытала то удивительное облегчение, которое обычно возникает у случайных собеседников после подобных откровений: «Да, вот теперь об этом все знают! Так будь, что будет! Пропади оно все пропадом!» Подумав так, она с благодарностью взглянула на Свидригайлова, и тот, грустно улыбаясь, кивнул:

— Ну-с, а теперь, я надеюсь, и вы соблаговолите выслушать мою историю?

— Я слушаю, — негромко произнесла Надежда. Она уже согрелась и потому сняла жакетку. Но, оставшись в одном платье, со стыдом заметила не застегнутые на груди крючки платья и принялась лихорадочно приводить себя в порядок. Свидригайлов тактично смотрел в сторону и думал о чем-то своем.

— Полюбил я одну чудную девушку, — наконец начал он, говоря ровным, но каким-то сухим и безжизненным голосом, более подходящим для диктовки делового письма, чем для рассказа о «главном несчастье всей жизни». — Она, кстати, родная сестра того самого Раскольникова, которого вы со своим знакомым на мое счастье не застали дома. Как же она замечательно хороша собой: высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось в каждом жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Волосы темно-русые, глаза черные, сверкающие, гордые и при этом удивительно добрые. Губки алые, свежие, причем нижняя немного выдается вперед вместе с подбородком, однако эта неправильность черт нисколько ее не портит, хотя временами и придает надменность. Да-с, — Свидригайлов так разволновался от этого описания, что начал расхаживать перед притихшей Надеждой, не глядя на свою гостью, словно бы и не ей рассказывал, а вспоминал вслух: — Да-с, — повторил он, громко щелкая пальцами, — но на мою беду она была ужасно, просто неслыханно и невиданно целомудренна… Наверное, — и тут его лицо исказила неприятная усмешка, — она бы покраснела и отвела глаза даже при виде совокупляющихся бродячих собак… Ох, простите, — и он поднял глаза на Надежду, — я, кажется, слишком груб или не о том говорю?

— Говорите, о чем хотите, — тихо попросила она, — я выслушаю все…

— Покорнейше и заранее благодарю. Так вот, это ее болезненное целомудрие — черт знает, и откуда только такие болезни берутся, инфекция что ли какая существует? — и привела к тому, что при нашем с ней знакомстве эта красавица начала испытывать ко мне, закоренелому развратнику и падшему человеку, отвращение, связанное с любопытством, — тем особенным любопытством, которое присуще только женщинам и которое заставляет их всерьез увлекаться монстрами. Да-да, — и он задумчиво посмотрел на Надежду, — обойдись с вами банкир как-то иначе, начни ухаживать да жаловаться на свою пропащую жизнь, так, глядишь, все по-другому бы обернулось, и вы смогли бы даже его полюбить… Если, конечно, вы настоящая женщина — я имею в виду по своему душевному складу.